Михаил Пархомов - Тени на стене

Однако Мещеряк напрасно нервничал. Если не объявления и слухи, то талоны на мануфактуру возымели действие. Люди потянулись за город, к аэродрому.

На третий день от желающих получить мануфактуру уже отбоя не было. Приходили женщины в каких–то обносках, инвалиды на костылях, несовершеннолетние юнцы, старики… С каждым надо было поговорить. Кого принять, кого обнадежить, а кого и отправить с миром. Только поспевай!.. Видя, что Ризаеву одному не управиться. Мещеряк вызвался ему помочь.

— Фамилия?

— Чарыев…

— Имя, фамилия?..

— Курбан Клыч…

Акмаев, Ниязов, Атамурадов, Умар Ганиев… Татары, узбеки, туркмены, русские… Но краснобородого, которого надеялся увидеть Мещеряк, среди них не было.

До конца недели они приняли на работу еще человек сорок. Неужто напрасно?..

Пятница была на исходе, и Мещеряк послал Садыкова в Ургенч. Нет ли известий от Нечаева? Вот уже который день он ничего не знал о нем. А в Чарджоу был железнодорожный мост. И Ачил–бек мог интересоваться именно им…

Заодно Садыков должен был отправить в Чарджоу пакет, в котором лежало около ста фотографий — авось Шарифиддин Усманов опознает Ачил–бека… Но уверенности в этом у Мещеряка, говоря по совести, не было.

Из Ургенча Садыков вернулся поздно вечером. Есть радиограмма, есть… Мещеряк схватил ее и прочитал трижды. Мещеряка ставили в известность, что в среду Ачил–бек снова вышел в эфир на частоте 9876 килогерц. Запеленговать его, однако, опять не удалось. Но его рация работала из района Хивы. И передала всего лишь два слова: «Пришел, увидел…»

«Надеешься вскоре передать: «И победил», — подумал Мещеряк. — Ну нет, не выйдет!..»

Ризаев смотрел на него с удивлением.

— Теперь ты можешь показать нам свою Хиву, — сказал ему Мещеряк.

Был нерабочий день. Выехали вчетвером: генерал, которому не мешало показаться на глаза горожанам, Мещеряк, Ризаев и подполковник инженерно–авиационной службы, оказавшийся любителем старины. За баранкой «газика» невозмутимо сидел Садыков.

Со времен средневековья Хива была разделена на две части. Серо–желтой громадой лежала Ичан–Кала — наиболее древняя часть Хивы. Она была обнесена старинными мощными стенами двухкилометровой длины. Хазараспские ворота, перекрытые шестью куполами, открывались в сторону многоводного канала Паван.

Когда–то в Ичан–Кале жили хан и его приближенные. Оттого здесь располагались многочисленные мечети и дворцы, гарем и монетный двор. Но сейчас эта часть города была мертва. Здесь обитали ящерицы и еще, быть может, призраки.

Но светило солнце и о призраках не хотелось думать. Со времени начала войны Мещеряк еще никогда не чувствовал себя в такой безопасности. Он был даже без оружия.

В пустынном небе гордо торчал минарет Калтаминор, покрытый зелеными изразцами. Но минарет Ислачходжа оказался еще выше. Ризаев повел их в «Таш–хаули» — «Каменный двор», комнаты которого были отделаны хорезмским орнаментом, и они очутились среди бесчисленного множества резных деревянных колонн, стоявших на мраморных основаниях. В каменных двориках дворца было даже прохладно.

Точно так же тихо и сумрачно было в заброшенном медресе. Не оторвать удивленных глаз от бесконечных узоров растительного орнамента, писанных белыми и розовыми красками, сохранившими свою свежесть до сих пор, от резных деревянных решеток и дверей. Мещеряк не чувствовал над головой тяжести камня. Он смотрел, любовался и думал о том, что лучшего места для передатчика, чем в этом мертвом городе, трудно, пожалуй, найти.

Он чувствовал близость Ачил–бека.

Пробродив несколько часов по мертвому городу, они подошли к мавзолею Пехлевана Махмуда, построенному мастером, который за свое удивительное искусство по лучил у современников прозвище Джин. То была святыня хивинцев, Мещеряк уже знал это.

— Зайдем, — предложил подполковник.

— Только снимите сапоги, — предупредил Ризаев. — Оставим их у входа. Нельзя оскорблять чувства верующих.

Войдя в мавзолей, они остановились. Меж изразцов на стенах внимание подполковника сразу же привлекли два пояса орнаментов. Каменная арабская вязь бежала справа налево. То были, очевидно, изречения из корана.

Пехлеван Махмуд был самым сильным борцом своего времени. Семь веков тому назад на его выступления стекались многотысячные толпы. По преданию, однажды враждовавшие войска прервали битву и установили временное перемирие только для того, чтобы вместе присутствовать на поединке силача Махмуда.

— Он был также выдающимся музыкантом, — тихо сказал Ризаев, — И сам писал стихи. Это его стихотворения… Они написаны не по–арабски, а на фарси… Вслушайтесь в музыку этих рубайи…

Ризаев прочел стихи, а потом их перевод:

Зимой костер — прекрасной нежпых роз,

Кусок кошмы — прекрасней шелка кос.

Пирьяр–Вали вам говорит: прекрасней

Клеветника — цыганский драный пес…

— Мудро, — сказал подполковник.

— А над решеткой надгробья начертано другое, — сказал Ризаев. — Послушайте…

Сто гор кавказских истолочь пестом,

Сто лет в тюрьме томиться под замком,

Окрасить кровью сердца небо — легче,

Чем провести мгновение с глупцом…

Он замолчал и быстро оглянулся. Мимо прошаркал старый узбек в драном халате. Его глаза сверкнули и погасли.

— Он был святым? — спросил Мещеряк, заинтересовавшийся Пехлеваном Махмудом.

— Он был грешным. Святым стал после смерти. Он ушел от людей непобедимым. Весь Хорезм гордился своим богатырем. После смерти хивинцы нарекли его именем канал. Пехлеван–Яб…

Позади опять что–то зашелестело. Теперь уже Мещеряк оглянулся. Нет, показалось… То была, очевидно, ящерица.

— А в центре Хивы вот уже сколько столетий сияет голубой купол этого мавзолея, — закончил Ризаев.

Ответ не заставил себя ждать. Из Чарджоу пришла радиограмма: «Осторожно семьдесят третий». Старый джигит Усманов опознал на одной из фотографий Ачил–бека.

Под семьдесят третьим номером в списке рабочих числился некий Курбан Клыч.

Думал был уже готов. Высокий, надежный. Теперь люди работали на летном поле, и когда Ризаев протяжно ударил по обрубку рельса, все побросали лопаты и потянулись через ворота к полевой кухне, чтобы, подставив глиняную миску под поварской уполовник, получить свою порцию горячей каши. То было зеленоватое варено из маша, похожего на горох.

Который же из них Курбан Клыч?

Получив радиограмму, Мещеряк не выказал телячьей радости. Магомет пришел к горе?.. Что ж, на это и был расчет. Мещеряк чувствовал скорее усталость, чем удовлетворение. То, что он в последние дни жил в постоянном напряжении, дало себя знать именно теперь. Курбан Клыч… Было очевидно, что он проник сюда не один, что он н его люди вооружены и застать их врасплох будет не просто.