Джон Ле Карре - Шпион, вернувшийся с холода

Лимас считал, что хорошо знает Контролера.

– Пью прилично. Больше, чем многие другие, как мне сдается.

Контролер понимающе кивнул.

– А что вам известно о Мундте?

– Он убийца. Год или два назад он был здесь в качестве представителя Восточногерманской сталелитейной компании. Тогда у нас был тут свой человек – Мастон.

– Верно.

– Мундт завербовал агента – жену одного из служащих МИДа. И убил ее. Он пытался убить и Джорджа Смайли. И, разумеется, убил мужа завербованной. Отвратительный субъект. Юность в гитлерюгенде и прочее. Отнюдь не коммунист-интеллектуал. Практик. Боец «холодной войны».

– Вроде нас, – сухо заметил Лимас.

Контролер не улыбнулся.

– Джордж Смайли полностью в курсе дела. Он больше у нас не служит, но, думаю, вам будет полезно порасспросить его. Сейчас он занимается немецкой литературой семнадцатого века. Живет в Челси, сразу за Слоан-сквер, на Байуотер-стрит. Да вы, наверное, знаете?

– Знаю.

– Гийом тоже занимался этим вопросом. Он в отделе Сателлиты-Четыре, на втором этаже. Боюсь, что с ваших времен здесь все сильно переменилось.

– Пожалуй.

– Проведите с ними денек-другой. Им известно, что я намерен предпринять. И еще мне хотелось бы пригласить вас к себе на уик-энд. Супруги, к сожалению, не будет, – добавил он поспешно. – Она ухаживает за больной матерью. Мы с вами будем вдвоем.

– Спасибо. С удовольствием.

– Там мы сможем хорошенько все обсудить. Славно скоротаем время. Думаю, это дело принесет вам хорошие деньги. Собственно говоря, любые.

– Благодарю вас.

– Это, разумеется, в том случае, если вы абсолютно уверены, что.., никакой усталости и тому подобное…

– Если дело идет к тому, чтобы убить Мундта, я в игре.

– Вы уверены? – вежливо уточнил Контролер. И затем, задумчиво глядя на Лимаса, произнес:

– Да, судя по всему, вы уверены. Но мне не хотелось бы, чтобы вы считали себя обязанным делать это. Понимаете, в том мире, в котором мы существуем, мы слишком быстро выходим за пределы регистров ненависти и любви. Вроде того как собаки не воспринимают некоторые звуки. И в итоге у нас остается лишь чувство тошноты, и не хочется больше никому и никогда причинять страдания. Простите, но разве не это вы почувствовали, когда на ваших глазах застрелили Карла Римека? Не ненависть к Мундту, не жалость к Римеку, а лишь отупляющую боль, точно от тяжелого удара по телу? Мне докладывали, что вы потом бродили всю ночь – просто бродили по улицам. Это верно?

– Да, я гулял.

– Всю ночь?

– Да.

– А что сталось с Эльвирой?

– А Бог ее знает… Но я хотел бы хорошенько врезать Мундту.

– Вот и хорошо.., вот и славно. Кстати, если вам случится в ближайшие дни встретить кого-нибудь из старых друзей, не стоит, я полагаю, обсуждать с ними то, о чем мы беседовали. На вашем месте, – добавил Контролер, – я бы с ними и вовсе не стал говорить. Дайте им понять, что мы списали вас со счета. В каждом деле главное правильно начать, верно?

Мало кого удивило, что Лимаса списали в архив. Как бы то ни было, рассуждали все вокруг, уже несколько лет в Берлине один провал следовал за другим, и кто-то должен был за это ответить. Кроме того, он стал староват для оперативной работы, требующей остроты реакции профессионального теннисиста. Лимас неплохо потрудился во время войны, и никто не забывал об этом. В Норвегии и Голландии он избежал гибели разве что чудом. По окончании войны его наградили медалью и отпустили на все четыре стороны. Потом, понятно, он снова вернулся. Вот только с пенсией ему решительно не повезло. Бухгалтерия, а именно Элси, допустила в этом отношении утечку информации. Элси рассказала в буфете, что бедному Алеку Лимасу причитается всего четыреста фунтов в год, поскольку в его стаже был перерыв. «Такие порядки, – добавила Элси, – давно пора менять, в конце концов, мистер Лимас отслужил полный срок, не так ли? Но с них теперь глаз не спускает казначейство, не то что в былые годы, и они ничего не могли поделать. Даже в те дурные времена, при Мастоне, дела и то шли лучше».

Лимас, говорили новички, типичный представитель старой школы: характер, выдержка, любовь к крикету и французский язык на уровне колледжа. Тут они заблуждались: по-английски и по-немецки он говорил одинаково свободно, по-голландски весьма прилично и к тому же терпеть не мог крикет. Правда, высшего образования у него и впрямь не было.

Контракт Лимаса истекал лишь через несколько месяцев, и его перевели в расчетный отдел. Расчетный отдел – это не бухгалтерия: там ведутся дела по финансированию операций на континенте, по выплате вознаграждения агентам и тому подобное. Большую часть здешней работы мог бы выполнять обычные служащий, если бы не высокая степень секретности, и поэтому расчетный отдел был одним из подразделений Цирка, слывущих последним пристанищем для сотрудников, уже практически списанных со счетов.

Лимас катился по наклонной плоскости.

В большинстве случаев этот процесс бывает довольно длительным, но с Лимасом дело обстояло иначе. На глазах у сослуживцев и коллег он стремительно превращался из человека, вполне достойно отстраненного от оперативной работы, в разобиженного жалкого пьянчужку. Произошло это буквально за пару месяцев. Пьяницам свойственна своеобразная, граничащая с глупостью простота – особенно когда им случается быть трезвыми, – некая отрешенность от мира, которую сторонний наблюдатель может принять за робость или неуверенность, и Лимас достиг этого состояния со сверхъестественной скоростью. Он стал врать по мелочам, одалживал мелкие суммы у секретарш и не возвращал, опаздывал на службу или норовил смыться пораньше под каким-нибудь нелепым предлогом. Сперва сослуживцы терпели его выходки: возможно, его падение пугало их, как, например, любого из нас пугает вид калек, нищих и инвалидов, потому что мы боимся, не дай Бог, и сами стать такими. Но в конце концов его нерадивость, грубая и беспричинная злость отвратили от него всех.

К всеобщему изумлению, Лимас, казалось, вовсе не был огорчен отстранением от оперативной работы. Его воля словно бы вдруг полностью угасла. Дебютирующие в разведке сотрудники, твердо убежденные в том, что такая служба не для простых смертных, с тревогой наблюдали за тем, как он все более утрачивал человеческий облик. Он все меньше внимания уделял своей внешности и реакции на него окружающих: завтракал в буфете, что подобало лишь младшему персоналу, все откровеннее прикладывался к бутылке. От него веяло одиночеством, трагическим одиночеством деятельных людей, которых преждевременно отстраняют от деятельности: пловца, вынужденного проститься с дорожкой, или актера, изгнанного со сцены.