Алексей Зубов - Вне игры

— Для меня это самое тяжелое наказание. Поверьте… Я многое передумал…

Да, он многое передумал, и раздумья эти чем-то напоминали горькое похмелье.

До последнего времени Сергей считал, что живет полнокровной, интересной жизнью. И, когда, при первой беседе с Клюевым, тот спросил его: «Вы-то сами довольны такой жизнью?» — ответил: «Да, конечно…» И был уверен, что это действительно так. Клюев сказал ему тогда: «Поймите, это только видимость жизни…» Теперь, вспоминая тот разговор, он впервые задумался над глубоким смыслом его слов: «Видимость жизни…»

Кто они, эти парни и девушки, окружавшие Сергея? Кто они — с виду интеллигентные, образованные, с претензией на высокие духовные запросы? Мыльные пузыри, подонки из того особого мира, в котором принято считать, что деньги всесильны: за деньги можно купить все — дубленку, золото, машину, диплом инженера, красивую девушку и красивую сладкую жизнь… И душу человека… И будто стоит сейчас перед Сергеем «златокудрый» Саша Аветисов, валютчик, гастролировавший по Закавказью. Из гастролей он возвращался с пятью-шестью тысячами рублей, приглашал всю компанию в «Арагви» и поражал девочек тем, что посылал на чужой столик малознакомым людям коньяк, шампанское и фрукты… «Вот это да! Вот это дает гастроль!» — вздыхали ошеломленные девочки.

И Сергей старался перещеголять этого хлыща. За дядюшкин, конечно, счет… Среди вздыхающих была красавица Ксана, девушка, которая могла стать архитектором, а стала… продавщицей с черного рынка. У нее дух захватывало, когда она у Дюка выторговывала «зелененькие». У нее слюнки текли, когда валютчик Саша шептал ей: «Фирмы много», — значит, к берегу прибыло много иностранцев и надо спешить дело делать… Ее любовник Давид Круглянский, синеглазый молодой человек неопределенных занятий с внешностью холеного барина, специализировался на спекуляции заграничными джазовыми пластинками. Давид хорошо разбирался в тонкостях этого бизнеса, была у него тут своя клиентура.

Среди клиентов попадались ошалевшие от сионистской пропаганды люди, платившие до пятисот рублей за пластинку с записью молитв главного кантора американской синагоги. «Поет так, что за душу хватает… Знаменит на всех континентах», — расхваливал свой товар Давид Круглянский. И пластинки эти не задерживались: с одной стороны пластинки — секс-джаз, с другой — «Песнь песней» в исполнении главного кантора… А вместе с пластинкой продавалась шестиугольная звезда, позолоченная, с клеймом, свидетельствующим, что сделано в Израиле…

И Сергей хватается за голову: «Бог ты мой, как я низко пал! И почему я не послушался Бориса?» Борис был однокурсником Сергея. Валютчик Саша почтительно говорил о нем: «Далеко пойдет… Головастый…» И тут же пытал Сергея: «Не продаст?» И сам отвечал: «Не выйдет… Увяз». Для Сергея история Бориса осталась загадкой — как случилось, что он вырвался из этого омута? Кто его вытянул, кто открыл ему глаза, в каком «вытрезвителе» пришел в себя? Но теперь это уже не столь важно. Для него, Сергея, важно другое — почему он сам не вырвался, почему не поверил Борису в тот вечер, когда они сидели вдвоем в кафе и один на один вели нелицеприятный разговор? Борис выложил ему начистоту все, что думал о себе и о нем, и о Саше Аветисове, и о красавице Ксане, и о Давиде Круглянском, и о долговязом Дюке, и даже о Владике, который оставался все время в тени и к их компании вроде не был причастен. Борис сказал о нем: «Теневой кабинет… Все видит, все знает, всем управляет». Сергей и сейчас не хочет так думать о Владике. «Он-то при чем?» Но это так, между прочим. Сергей снова вспоминает Бориса: «Опомнись, Сергей. Ты же отличный парень. Умница. Поверь, глаза дружбы редко ошибаются. Это, кажется, старик Вольтер говорил… Поверь другу… Давай забудем все и сожжем все корабли. Согласен?» Сергей тогда уклончиво ответил: «Хорошо. — И негромко, почти шепотом добавил: — Надо подумать».

Он слишком долго «думал». И вот расплата… Самое тяжкое ждет его там, вне стен камеры, когда придется держать ответ перед людьми, перед Ириной.

Клюев поверил в искренность юноши. Его отпустили домой. На улице Сергей увидел поджидавшего его Синицына. Крымов не выдержал и расплакался…

Два дня Сергей не показывался никому на глаза. Никого не хотел видеть, кроме Ирины. А с ней встречаться страшно. Поймет ли?

…Они встретились на Фрунзенской набережной. Объяснение было трудным. Собственно, это была горькая исповедь человека, который, прожив более двадцати лет, так и не понял, что счастье жизни заключается совсем не в том, чтобы пройти по ней бездумным гулякой. Он говорил тихо и горестно качал головой. А она молчала. И это было невыносимо. Лучше бы она накричала на него, обругала, оскорбила. Тогда ему было бы легче. А она молчит. Молчит и думает. О чем? Не о том ли вечере, когда Сергей рискнул пригласить ее в ресторан, где его ждали Саша, Надя, Давид, Ксана, Дюк и Владик? За весь вечер Ирина не проронила ни слова и лишь испуганно впивалась глазами то в Ксану, то в Дюка, то в Сергея. И резко обозначились складки у губ. Только у самого дома Ирина сказала: «Мне хочется скорее принять душ… Смыть все это… А тебе?» Сергей тогда ничего не ответил, он понял, что хочет смыть Ирина. Ее вдруг прорвало: «Я за самую богатую палитру чувств, за все, что творит настоящая любовь. Но я презираю все те чувства, что разбужены жаждой денег. Это гадкие чувства. Я думала об этом, когда мы сидели в ресторане… Они страшнее болота… Засасывают… И я боюсь за тебя, Сергей».

Он попытался тогда отшутиться. Но из этого ничего не вышло. Ирина ушла грустная и обескураженная. У него не хватило силы воли порвать с дружками — через неделю снова состоялось шумное застолье с его участием. Но без Ирины. Так он жил двойной жизнью. Ирина — это светлый мир прекрасных чувств и мыслей. А вся эта братия… Нет, он так и не смог от нее оторваться, хотя разум его протестовал.

Теперь Сергей понимал — то был своеобразный наркотик. Здесь, на набережной, он честно сказал об этом Ирине. Минуты две они стояли, не глядя друг на друга, словно боясь прочесть в глазах что-то еще недосказанное и куда более страшное, чем то, что уже было сказано.

— А теперь ты все понял?.. Надолго ли? — И, не дожидаясь ответа, Ирина продолжала: — Я биолог и хочу тебе напомнить, что жизнь наша ошеломляюще быстротечна. Надо многое успеть сделать. Пока ты еще ничего не успел. Смотри, не опоздай…

— Ириночка, не казни. Я…

Сергей протянул к ней руки, но она отпрянула. Резко повернулась и, не попрощавшись, застучала каблучками по асфальту. Сергей долго смотрел ей вслед.

А «казнь» была еще впереди. Курсовое собрание студентов. Гневные слова однокурсников хлестали наотмашь, больно, без оглядки, без снисхождения. Ни одного слова в защиту, в оправдание. «Ты живой труп, Сергей». Говорили о нем и о его так называемых друзьях: «Объединение дурных людей — это не товарищество, это объединение сообщников по дурным делам». Осуждая Сергея, осуждали себя: «Одни из нас были равнодушными, другие не решались сказать правду».