Норман Мейлер - Призрак Проститутки

Так или иначе, в моей жизни мало было таких памятных моментов, как тот летний день 1982 года, когда Проститутка предложил мне снова поработать с ним.

— Да, — сказал он, — мне настолько нужна твоя помощь, что я готов презреть мои подлинные чувства. — И костяшками пальцев, крупными, как карбункулы, принялся катать свое кресло туда-сюда.

Предложение Проститутки о новой работе пришло вовремя. В Лэнгли я сидел без дела. Мне до смерти надоело ходить по коридорам. А коридоры в Лэнгли напоминают освещенные флюоресцентными лампами проходы в большом аэропорту — у нас есть даже стеклянная стена, выходящая во внутренний сад. В каждом коридоре ты проходишь мимо сотни дверей, все они окрашены в закодированные цвета — зеленые, ярко-оранжевые, пронзительно-малиновые, синие, как дрезденская синька; это было придумано неким чиновником, любителем красок, чтобы наши клетушки выглядели веселее и логичнее. По цвету можно определить, чем занимаются за теми или иными дверями. В прежние времена — скажем, лет двадцать или еще больше тому назад — количество кабинетов являлось, конечно же, тайной, и окраска дверей сбивала с толку. Сейчас же таких дверей осталось немного. Мне это дико наскучило. Дверь в мой кабинет уже никого не обманывала. Моя карьера (как и карьера моей жены) была все равно что кончена. Собственно — как я вскоре поясню, — мы с Киттредж проводили в Крепости куда больше времени, чем в Вашингтоне. Я уже давно занимался рутиной, ни на йоту не продвинувшись вперед при пяти директорах ЦРУ — таких, как м-р Шлезинджер, м-р Колби, м-р Буш, адмирал Тэрнер и м-р Кейзи, который, проходя в холле мимо, то ли меня не узнавал, то ли не считал нужным здороваться по имени (это после того, как я двадцать пять лет прослужил в Фирме!). Ну кто бы не увидел в этом того, что на мне лежала тень? Два бывших резидента в двух республиках «третьего мира», вернувшиеся в Лэнгли и уже созревшие для отставки, делили со мной кабинет, вернее, то, что осталось от моего кабинета. Они были моими кураторами — в данном случае редакторами тех книг, которые я консультировал и (или) писал за других. У них была репутация людей конченых, как и у меня. Только ими — в противоположность мне — такая репутация была заслужена. Торп уже в десять утра был пьян, и глаза у него были точно ожившие камешки. Они так и подпрыгивали, если им случалось встретиться с тобой взглядом. У другого, Гэмбла, было застывшее лицо, и он недавно стал вегетарианцем. Он никогда не повышал голоса. И походил на человека, оттрубившего двадцать лет в тюрьме. А я? Я готов был вступить в спор с первым встречным.

Как раз в это время, когда разочарование накапливалось в моих порах, как желчь, Проститутка и пригласил меня на ферму в Виргинии, а затем в свой кабинет с пандусом, как, должно быть, приглашал и еще несколько человек вроде меня, еще достаточно честолюбивых, чтобы злиться на то, что их карьера скована кандалами, однако уже вступивших в тот возраст, когда знаешь, что лучшие годы твои прожиты и пройдены. Кто знает, что Проститутка приготовил для других? Я могу рассказать лишь, о чем он говорил со мной.

Мы в ЦРУ немало настрадались от того, что наши «фамильные драгоценности» выставили напоказ в 1975 году. Возможно, несколько бушменов в Австралии и не слыхали, как мы трудились, чтобы ликвидировать Фиделя Кастро, но к тому времени, когда Специальная комиссия сената по изучению деятельности разведки покончила с расследованием, таких бушменов осталось совсем мало. Весь мир узнал, что мы собирались также убить Патриса Лумумбу и стали до того широко применять промывание мозгов с помощью ЛСД, что один из объектов промывания, доктор Фрэнк Олсон (работавший на правительственном контракте), выпрыгнул из окна. Мы утаили этот факт от его вдовы. Она двадцать лет считала, что муж покончил жизнь обычным самоубийством, а семье тяжело в это верить, поскольку обычных самоубийств не бывает. Мы вскрывали всю почту между Россией и США, снова запечатывали конверты и посылали по адресам. Мы шпионили за высшими должностными лицами вроде Барри Голдуотера и Бобби Кеннеди, — словом, занимались всем тем, о чем кричат на рынках. Поскольку мы в ЦРУ народ гордый и склонный держать все про себя, мы испытывали нечто похожее на то, что чувствовали бы участники съезда методистских священников, на которых хороший отель подал бы в суд за то, что они напустили лобковых вшей в постельное белье. Фирма так и не оправилась после того, как «фамильные драгоценности» были выставлены напоказ.

Вслед за тем многим из нашего начальства пришлось уйти. Проститутку же едва ли могли выставить в эти тяжелейшие времена — слишком многие в Лэнгли сочувствовали этому мужественному человеку, передвигавшемуся по холлу в своем инвалидном кресле. Ему было дозволено остаться и удить рыбу в водоворотах. Он мог работать над проблемами, которые не привлекут внимания. Все, естественно, считали: Проститутку тоже оставили плесневеть.

И вот прошло семь лет, и он выкликает меня.

— Давай, Гарри, мой мальчик, — сказал он, — забудем о шипах, которые мы оставили друг в друге. Назревает скандал, который будет похуже истории с «фамильными драгоценностями». Я бы сказал, настолько хуже, насколько Хиросима по степени бедствия была хуже Перл-Харбора. «Фамильные драгоценности» обезглавили наши ряды, а Небожители — если эту опухоль не вырезать — просто уберут нас с карты.

Он умолк, и я сдался.

— Мне нравится это определение, — сказал я. — «Небожители».

— Хорошее определение, — согласился он. И станцевал кадриль на своем инвалидном кресле: покрутил одно колесо и поехал в одну сторону, потом покрутил другое — и поехал в другую. Теперь он приближался к семидесяти, но глаза и голос были у него по-прежнему как у человека, командующего войском. — Даю слово, — сказал он, — мало что озадачило меня больше, чем «Уотергейт». Ведь у нас плавало столько уток в пруду Белого дома. Ты, безусловно, знаешь, что одну или двух я подсадил туда сам.

Я кивнул.

— Тем не менее, — продолжал Проститутка, — я был не подготовлен к «Уотергейту». Это была необычайно глупая операция, как к ней ни подходи. Все в ней наперекосяк. Я пришел к выводу, что мы наблюдали развитие событий не по генеральному плану, сколь бы плохо он ни был задуман, а по трем или четырем планам, причем разработанным разными группами. И все провалились. Когда ставки высокие, слишком много набирается совпадений. Шекспир, безусловно, так считал. Иначе не объяснить Макбета или Лира.

Ему удалось вызвать у меня раздражение. В этот момент мне вовсе не хотелось думать о Макбете или Лире.

— Назовем прорыв в «Уотергейте» первым актом, — сказал он. — Хорошим первым актом. Полным обещаний. Но не дающим ответа. Теперь наступает акт второй — разбивается полгода спустя самолет компании «Юнайтед эйрлайнз», летевший рейсом пятьсот пятьдесят три из Вашингтона в Чикаго. Он пытается сесть в аэропорту Мидуэя и совершенно непостижимо падает, не долетев до него. Самолет разрушает поселок из маленьких домишек в каких-нибудь двух милях от аэропорта, и при этом погибают сорок три человека из шестидесяти одного, находившихся на борту. Ты знаешь, кто был на борту этого самолета?