Юрий Дольд-Михайлик - Гроза на Шпрее

Из трубки раздается женский голос.

— Сегодня на рассвете он уехал по делам в восточный сектор.

— Когда вернется?

— Точно не знаю, возможно, завтра после двух.

Нунке опустился на диван и долго лежал неподвижно.

Как сквозь слой ваты, к нему доносились голоса детей, которые всегда замолкали при его появлении. Он вызывал у них страх… ласкал ли он их когда-нибудь? Когда умерла старшая дочь, он не смог даже приехать на похороны и, конечно, понимал, что Берта никогда не простит ему этого… Но Берта и дети всегда были очень одиноки. Он был все время в разъездах, писал им нечасто. Жена не написала ему даже записки из Гамбурга, не поблагодарила за подарки, — передала через Фреда сухую фразу: «Деньги еще есть, присылать не надо». Эта фраза как бы вместила в себя всю их совместную жизнь. Что еще, кроме денег, он давал своей семье?..

Слышно, как хлопнула дверь. Зельма приплелась в его кабинет.

— Вам нужно поесть, я приготовила обед. Принести сюда или накрыть в столовой?

— Я не хочу есть.

Зельма была глуховата и, не разобрав слов, не уходила.

— Может, заварить липового цвета, как это делала ваша матушка, когда вы болели?

Опять вспоминает о матери. Что за чертовщина?

— Нет, нет, Зельма. Мне ничего не надо, — почти закричал Нунке.

Двери, тихонечко скрипнув, закрылись. Липовый чай — снова напоминание о матери… А Шульц говорил, что у Баумана были плохие отношения с матерью, и та даже угрожала, что божья десница накажет его за все. Господи! Почему вдруг вспомнилась эта нелепая фраза? Какие-то глупости лезут в голову. Надо взять себя в руки и решить, что делать дальше.

Побег Воронова, провал школы, отъезд в восточный сектор Берты с детьми. Все это невыносимо. Полный крах его карьеры, да и всей жизни. У него больше ничего не осталось. Нет, фон Кронне не может допустить такого позора.

Как хочется еще раз взглянуть на детей, на Берту, но фотографии в комнате жены, а заходить туда страшно, да и, пожалуй, она забрала альбом с собой.

Нунке подходит к столу, выдвигает нижний ящик, на минуту задумывается, глядя на сталь пистолета. Затем, решившись, достает блокнот, вырывает лист и размашисто пишет: «Дорогая Берта и дети. Я понимаю, что не могу вернуть вас. Все, что я делал, было бессмысленным. Вам нужно совсем другое. Писать нет сил. Прощайте, я по-своему любил вас».

Он положил листок посередине стола. Пусть его смерть будет связана только с этим.

Щелкнул выстрел. Его сухой звук пролетел по пустым комнатам. Но глухая Зельма ничего не услышала.

Нунке, раскинув руки, лежал на ковре, и тоненькая струйка крови текла из его рта.

А на столе кивал головой китайский мандаринчик, словно одобряя то, что сделал хозяин.

«Ну, дорогой, окажи последнюю услугу — прими весь удар на себя. Сколько мы с тобой путешествовали, сколько видели, — подгоняет Григорий свой «опель». Он едет из Карова в восточный сектор Берлина. — Ведь ты не почувствуешь боли, тебя починят, покрасят, и снова станешь служить новому хозяину. А вот что будет со мной, неизвестно.

Странно устроен человек. Сколько раз смотрел в глаза смерти и даже не вздрогнул, понимал — так надо. А сейчас, когда еду к своим, когда знаю, что полковник рассчитал все до мелочей, когда моим спасением занимаются свои, родные люди, мне вдруг становится страшно».

Григорий оглядывается. Длинная лента шоссе пуста, но вот на большой скорости его обгоняют машины — одна, вторая. Что такое? Может, все сорвалось? Машины пролетают мимо, Григорий успокаивается.

Мысли плывут, и вдруг блестящая, освещенная солнцем лента шоссе превращается в Днепр… Зашумели ивы, ласково закивали розы, потянулись к нему красными и белыми лепестками, а где-то, вдали, с крыльца к нему простирает объятия отец… Увидеть бы все это в последний раз, тогда уже и смерть не страшна.

Проехала встречная машина. За рулем — красивая девушка, она ласково улыбнулась Григорию. И вдруг, словно из солнечного марева, выплыло лицо Марии. Большие серые глаза смотрели с грустью, будто говорили: «Вот ты и уехал, бросил меня в этом ужасном аду…» Глаза словно упрекали, просили… «Ведь война — мужское дело, а мы смертельно устали… Мы хотим любить, рожать детей…» И вдруг к Григорию донеслись слова, которых он от нее никогда не слышал: «Я люблю тебя, Григорий, я хочу быть с тобой…»

Он вздрагивает, пытается отогнать видение, но усыпанное золотистыми искорками лицо все время плывет рядом. Кажется, будто женщина наклонилась к окошку и шепчет нежные слова: «Не бойся ничего, родной, я всегда с тобой, я не оставлю тебя. Все будет хорошо. Скоро ты вернешься в Киев, а потом заберешь и меня».

Григорий уже едет по мрачным улицам Берлина. Ищет нужную улицу, чтобы сделать круг и ровно в восемь быть у перекрестка. Вот и больница — большое светлое здание, он объезжает ее. Стрелка часов приближается к восьми. Через три минуты надо быть на месте «аварии». Оно выбрано очень удачно: оживленный перекресток, машины мчатся во всех направлениях. Григорий прибавляет скорость — до момента «катастрофы» остается минута…

И вдруг — удар в левое крыло машины. Вылетает стекло, Григорий, не удержавшись, падает на сиденье. Машину сразу же окружают солдаты, к ней никого не подпускают. На месте «аварии» откуда-то взялась «скорая помощь». Григория кладут на носилки, несут к машине.

Он видит вокруг себя людей в советской форме, слышит родной язык — и безмерно счастлив от этого.

Григорий сидел в кабинете полковника.

— Ну, как ты себя чувствуешь? Могу обрадовать: тебя до сих пор любят друзья и соратники, грустят о тебе.

И полковник протянул Григорию кипу немецких газет: в двух был просто некролог, в третьей — некролог с портретом. Газеты сообщали, что, выполняя свой благородный долг, на боевом посту погиб один из самых ответственных сотрудников «Семейного очага», человек, занимавшийся воссоединением разбитых войной семей, помогавший родителям найти детей, женам — мужей… Сотрудники скорбят по поводу преждевременной гибели Фреда Шульца.

— Есть еще одна новость. Твой благодетель и спаситель в тот же день, когда ты уехал, покончил жизнь самоубийством. Причины неизвестны. Как понимаешь, газеты об этом не пишут. Не причастен ли ты к этому?

— Возможно, — смутился Григорий. — В Гамбурге мне стало известно, что его жена с детьми переехали в восточный сектор. Уезжая, я послал ему письмецо. Тем более, что он должен был узнать о катастрофе и мне это ничем не грозило.

— Ох, молодость, молодость, горячая кровь, — улыбнулся полковник. — Хорошо, что все обошлось.

— Расскажите лучше, как все было после аварии.

— Собственно говоря, рассказывать нечего: обычная история. Пришлось позвонить в американскую администрацию, сообщить, что случилось несчастье с Фредом Шульцем, сотрудником фирмы или общества, — как там у них называется — «Семейного очага».