Николай Никуляк - Нить курьера

Я укоризненно посмотрел на Ясыченко и, не ответив, склонился над документами. Поняв, что мне не до шуток, он удалился.

«Во-первых, — размышлял я, — от друга ли это письмо? Не является ли оно провокационным? Но какую цель в таком случае мог преследовать автор письма? Допустим, советские органы покарают еще одного военного преступника? Что же, возможно. Среди австрийцев немало честных людей. Не все ведь австрийцы и немцы совершали преступления, и этого нельзя забывать. Фашизм — вот кто совершал преступления, вот кто враг австрийского, немецкого и всех свободолюбивых народов. Конечно, автор не сообщает ничего конкретного. Но можно допустить, что он хотел бы остаться в тени или плохо осведомлен и ставит своей целью лишь дать сигнал в надежде, что советские органы разберутся. Ведь это факт, что все указанное в письме в общих чертах уже нашло свое подтверждение».

Я взял письмо и снова стал разбирать его по строчкам начиная со слов:

«В тюрьме местечка Ш. сидит австриец Хохваген Готтфрид…».

Итак, это подтверждается тюремным делом на Хохвагена, просмотренным мною. А также лейтенантом Ясыченко, посетившим тюрьму и беседовавшим с ним лично.

«…За кражу и мошенничество с бриллиантами…».

По данным тюремного досье, Хохваген осужден за ограбление ювелирного магазина. Из документов видно, что он занимался и мошенничеством.

Это обвинение, как и предыдущее, также подтверждается документом.

«Во время войны был на восточном фронте, где являлся сотрудником немецкого абвера».

Ясыченко доложил, что Хохваген не скрывает свою службу в районе Харькова, но это требует дополнительного уточнения. Видимо, не случайно автор указывает:

«Он многое знает и должен будет рассказать все». Знать-то знает, но вот расскажет ли?

«Но торопитесь, он добивается перевода в другую тюрьму в западной зоне».

Среди документов в тюремном деле оказалось письмо Хохвагена жандармскому комиссару, в котором он действительно ходатайствует о переводе в тюрьму города Л., расположенного в американской зоне. В качестве предлога используется тот факт, что в Л. заключенные привлекаются к столярным работам, с которыми, как уверял Хохваген, он знаком с детства. В тюрьме же местечка М. заключенные работали в качестве каменотесов. Далее следовали заверения в ревностном желании трудом искупить вину перед отечеством и занять достойное место в обществе.

Что касается намека на связь Хохвагена с западом, то он внушал опасение лишь по логике подтверждения всех других обвинений, высказанных неизвестным автором в его адрес.

«Неизвестный автор, — рассуждал я. — Но ведь подобные анонимки очень часто свидетельство трусости и подлости их сочинителей? Да, очень часто, но не всегда. Будь это в Советском Союзе — это было бы трусливо и подло. Но здесь?.. Не будет же оккупация вечной? А ведь человек, отправляющий сообщение в советскую комендатуру, определенно рискует. Кроме того, автором мог быть и бывший сообщник Хохвагена, также несущий ответственность за совершенные преступления. Вобщем, завтра Хохваген будет у меня, и тогда многое выяснится».

Хохваген переступил порог моего кабинета в сопровождении двух австрийских жандармов.

Подняв голову, я увидел перед собой худощавого человека очень высокого роста, лет тридцати пяти, со стриженой головой, темно-карими глазами, большим носом и узким маленьким ртом. Его необычайно длинные руки заканчивались массивными, тяжеловесными ладонями с толстыми пальцами.

«Руки эсэсовца, — подумал я, — такие руки я видел в каком-то кинофильме у гестаповского палача, который хватал свои жертвы за горло и уже мертвых, задушенных сталкивал в канаву».

Вся его одежда состояла из помятых брюк и куртки из грубой мешковины белого цвета и из старых грубых ботинок.

Выслушав рапорт, я отпустил жандармов, предупредив их, что они будут вызваны, как только закончится беседа. Жандармы удалились.

Хохваген сидел, опустив голову, уставившись глазами на гвоздь в полу.

Пройдя взад и вперед по комнате, я сел, откинулся на спинку стула и спокойно начал беседу:

— Меня не интересует ваше теперешнее положение, равно, как и мотивы, повлекшие за собой заключение вас в тюрьму, — говорил я, — это компетенция австрийских органов власти. Но есть сведения о преступлениях, совершенных вами на территории моей страны, о преступлениях, которые сейчас принято называть военными, и мы хотели бы получить объяснения…

— Что вас интересует? — как мне показалось, безучастно спросил Хохваген.

Он даже не изменил позы, не приподнял головы.

— Нам стало известно кое-что из вашего прошлого. И полагаем, что с прошлым надо кончать.

— Я уже говорил вашему офицеру, что со школьных лет состоял в национал-социалистическом движении, служил в «СС», в абвере, выполнял ряд важных заданий. Вот и все. Подробности говорить не буду, все же семь лет австрийской тюрьмы лучше сибирской каторги.

В глазах Хохвагена зажглись злые огоньки.

— Судя по вашим словам, вы гордитесь своими преступлениями, кичитесь своим прошлым…

Хохваген криво улыбнулся, вдруг наклонился ко мне и, блестя глазами, сказал отрывисто:

— Мое прошлое! Да оно убило во мне человека, искалечило жизнь. Вот, посмотрите, — и он протянул свою длинную огромную лапу к окну, выходящему на улицу, — сколько там веселых людей, уже забывших о прошлом. Когда же я забуду о нем? Никогда! И лишь потому, что я его проклинаю.

Это уже походило на раскаяние. И я предложил:

— Что ж, не хотите говорить — тогда пишите. Пусть это будет вашей исповедью перед людьми и богом.

Он пододвинул к себе бумагу, вяло взял ручку и, подумав, вывел заголовок: «История моей жизни».

— Писать для вас в плане: вы биограф, а я выдающаяся личность? — теперь уже ухмыляясь, спросил он.

— Нет в другом: я представитель народа, который немецкие фашисты пытались закабалить, но были разгромлены сами. А вы — один из раскаявшихся преступников, желающих раскрыть свои преступления и выдать сообщников.

— Не забывайте, что главным моим сообщником был фюрер. Это он говорил мне: «Не щепетильничай. Что бы ты ни сделал, бог простит тебя. Я с ним договорился».

— Но ведь были и другие сообщники. Скажем, в Харькове или Полтаве. Считаю своим долгом напомнить, что по законам советского государства чистосердечное признание преступника является обстоятельством, смягчающим его вину.

— Я подумаю, — сказал Хохваген, — и, наверное, кое-что напишу. Мне кажется, что я смогу вам еще пригодиться… при новой расстановке сил… Во всяком случае, хочу надеяться на снисхождение…

С этими словами он взял ручку, на миг поднял голову, как бы взвешивая правильность принятого решения и, наконец, низко склонился над бумагой. Писал он быстро и размашисто, время от времени закуривая сигарету.