Николай Никуляк - Нить курьера

«Неужели десять дней изнурительного труда пропадут даром? — с горечью думал я. — Все мои помощники трудятся, получая удовлетворение. Собран богатый материал. А у меня? Только едкая бумажная пыль во всех порах тела, усталость и назойливый зуд неуверенности и сомнений».

И все же, чем больше тревога нарастала в душе, тем с большим ожесточением листал я новые и новые кипы дел.

Наступили двенадцатые сутки. Теряя последнюю надежду, я взялся за разбор последней тощей пачки бумаг. Их отложили мои помощники, подсушили и частично реставрировали.

На одной из первых обложек, попавших в руки, мелькнула надпись: «Монархисты Пфарверфена». И в верхнем правом углу: «Казнены 12 октября 1935 года».

Наконец-то! Затаив дыхание, я закрыл глаза и перевернул обложку. Встал, открыл глаза, прошелся по комнате. Потом медленно приблизился к столу и склонился над открытой страницей.

Три фамилии, те самые три фамилии смотрели на меня сквозь грязь и плесень прогнившей страницы дела…

К шести часам утра передо мной, почти в готовом виде, красовалось все то, что так мучительно и упорно отыскивалось почти двенадцать ночей и дней.

Торжествующе смотрел я на лист, где плоды упорного труда умещались в нескольких словах:

1. Зан…

2. Брун…

3. Мор…

Окончания фамилий истлели вместе с бумагой.

Сфотографировав нужные мне листы и сунув записи в карман, я вышел из грязного, душного помещения в свежую, бодрящую прохладу раннего утра.

Еще звезды не погасли в небе, с Дуная дул легкий ветерок. С наслаждением я глубоко вдохнул чистый ароматный воздух…

«Так: Зан…, Брун… или Мор… Ты, конечно, опасный враг и знаешь об этом сам. Ты сделал все для того, чтобы стать неуловимым.

Но, несмотря на богатый опыт, как это всегда бывает, ты оставил за собой тончайшую нить, даже не нить, а паутинку, по которой все-таки можно выйти на след. Паутинку мы распутаем — конец ее уже в наших руках. И если вчера я стремился, казалось бы, к чему-то недосягаемому, то уже сегодня я буду гнаться за твоей тенью, а завтра и за самим тобой. Зан…, Брун… или Мор… это уже значило многое!»

— Вы были у священника, господин майор? — услышал я за спиной тихий, знакомый голос. Оглянувшись, увидел дворника. С ним я уже неоднократно разговаривал, знал, что фамилия его Мюллер.

— Меня ждет там форель в сметане и гусь с яблоками в соусе из портвейна?

— Я хочу знать — беседовали ли вы с ним? — уже сердито повторил он.

— Видите ли, мои добропорядочные родители забыли совершить надо мной обряд крещения. А я унаследовал от них эту черту характера и тоже забыл окрестить свою дочь. Так что со священником у меня мало общего.

Старик внимательно посмотрел на меня, кивнул головой и почему-то заулыбался.

— Вы, кажется, что-то хотели сказать, — спросил я его в свою очередь.

— Дело в том, что священник Ладенбах присутствовал при всех казнях, вел записи. По-видимому, они у него сохранились. Теперь по старости он отошел от церкви. Но мне кажется, что вам было бы полезно встретиться с ним. Он живет недалеко от моста, при въезде в Креме, — и Мюллер назвал адрес.

Я был тронут порядочностью и участием простого старого человека, видевшего на своем веку столько людских страданий и делающего сейчас все для того, чтобы не допустить их вновь.

— Этот священник не был фашистом? — спросил я Мюллера.

— Что вы, — возразил старик, — он добрый старый советчик.

— Хорошо, — сказал я, — мы постараемся увидеть его. А вам спасибо за помощь. Мы еще встретимся.

Посоветовавшись в комендатуре Кремса, мы пришли к выводу, что приглашать священника к себе, к тому же старого и больного, не гуманно, и решили навестить его на дому.

Из вежливости предварительно позвонили ему по телефону. Он согласился сейчас же принять нас.

Пригласив с собой девушку, работавшую в комендатуре переводчицей, я с волнением и надеждой пошел к машине.

Вот и металлическая решетка забора, фигурная кнопка звонка. Я мягко нажимаю. Несколько секунд спустя в конце аллеи вырастает сухощавая фигура старика в монашеской рясе.

— Вы к патеру? — спрашивает старик. — Из комендатуры?

Я молча киваю головой. Он открывает калитку и жестом приглашает войти.

Идем по длинной виноградной аллее. Листья винограда, омытые недавним дождем, дышат свежестью. Обсыхающие гроздья сирени рассыпали свои растрепанные косы по зеленым ветвям.

Подходим к террасе, поднимаемся по ступенькам, идем через гостиную и библиотеку. Повсюду чистота, идеальный порядок. Монах открывает последнюю дверь, просит разрешения впустить нас.

«Входите, входите», — доносится из глубины комнаты слабый старческий голос.

Мы входим в кабинет, по широкой ковровой дорожке подходим к огромному столу, за которым в глубоком кресле, слегка наклонившись вперед, восседает чисто выбритый старичок с голубыми глазами и длинной курчавой шевелюрой.

Его живые глаза остановились на нас в ожидании.

Я слегка поклонился, он ответил едва заметным движением глаз. Мы сели.

— Простите, отец, за беспокойство, но нас привела к вам обязанность выяснить судьбу наших соотечественников. Ведь в тюрьме Штайн, наряду с немцами и австрийцами, были казнены представители и других народов — русские, украинцы. Архивы, как известно, в большинстве уничтожены. Мы ищем многих погибших, и для кас було бы весьма полезным ваше содействие…

— Я служу господу богу, — ответил священник, — и от лика господнего, по долгу своему, обязан облегчать людям и горести и страдания. Но русских в тюрьме Штайн было мало, и появились они лишь после 1942 года.

— Простите, отец, — нашелся я, — нас очень интересует судьба русского полковника эмигранта, казненного в этой тюрьме в конце 1935 года. Полковника Раевского, — назвал я первую пришедшую на ум фамилию из романа Льва Толстого.

Священник удивленно поднял брови, затем медленно повернулся к массивному сейфу, стоявшему здесь же, у его кресла. Открыл дверцу и достал толстую книгу в кожаном переплете, с тисненным на нем небольшим бронзовым крестиком, и углубился в чтение.

— Раевский, — бормотал он, — в конце 1935 года. Так — вот, начнем с сентября, даже с августа.

И он, не торопясь, начал перечислять даты, фамилии. В этот момент я нажал кнопку портативного магнитофонного устройства, купленного «на всякий случай» в одном из австрийских магазинов в Вене. Я нес его в руке, а когда сел, положил на колени.

Священник медленно называл имена казненных. Шесть фамилий за август, четыре за сентябрь… С волнением и тревогой я ждал дальнейшего.

— В октябре только три, — продолжал он, — Зандинг Фриц, Брунер, Мориц Вольфганг.