Николай Шебуев - Берта Берс. В сетях шпионажа

Он умел казаться нежным, и Берта была уверена, что он любит ее и ради нее готов на все, хотя и повторял часто:

— Deutschland uber alles! И пока — Германия превыше всего! Если женщина для меня станет превыше всего, выше Германии, я пущу себе пулю в лоб!

Она верила и не верила ему. Но сам Гроссмихель верил себе! До сегодня. А вот сегодня какая-то тревога охватила его. Ему смешно и стыдно было сознаться, что что-то похожее на ревность пробудилось в душе.

Неотвязная мысль стучала в виски:

— Овладел Бертой Таубе или нет? Ведь она жила у него и все время находилась под блокадой его страшных глаз.

А не все ли равно, овладел или нет? Ведь не ревновал же он раньше Берту к тем………., которыми заставлял ее интересоваться. Он считал Берту изумительно удобной, усовершенствованной отмычкой для сердец мужчин всякого ранга и возраста; восхитительная отмычка, открывающая сердца, запертые на замки всех систем, — и Фридрих гордился, что на этом патентованном инструменте красуется подпись:

— Made in Cermany.

Не все ли ему равно, отомкнула ли отмычка еще одно лишнее сердце, — сердце гипнотизера, если только оно у него есть.

Да, Фридрих ревновал. А ревность — оселок, на котором пробуется любовь. А любовь — смерть для агента сыска.

Следовательно, надо во что бы то ни стало отделить ее и от Берты.

И вот едут эти три человека, связанные между собой тайной преступления и любви, — жизнь и судьба каждого из них висит на волоске, — и этот волосок может оборвать неловкое движение каждого из них.

Едут три человека и думают, как бы отделаться друг от друга.

Они неузнаваемы по внешности — старуха с сыном и еврей, но еще больший грим на их душах — друг перед другом до поры до времени решили загримироваться в грим взаимной корректности и приязни.

В Варшаву! В Варшаву, ближе к передовым позициям и фатерланду.

Разве кто-нибудь может предположить, что эта безобразная старуха и обезображенный повязками юноша так изнывают в муках сладострастия, так стремятся прикоснуться друг к другу, потому что каждое прикосновение бросает их в жар и холод.

Разве кто-нибудь может предположить, что вот этот безобразный еврей ревниво следит за каждым прикосновением этой парочки и учитывает всякую возможность шепнуть что-нибудь друг другу.

Еще задолго до объявления войны, Берта обзавелась целой коллекцией мужских и женских паспортов, что так легко было сделать через германское посольство.

Один паспорт у нее в ридикюле, а два безукоризненных документа зашиты в корсете.

Совершенно обеспечен в паспортном отношении и Фридрих. Напротив, Таубе едет безо всякого вида на жительство, что бесит его: он знает, что у Гроссмихеля их три.

— Чтобы гипнотизер себе не достал паспорта! — оборвала его Берта, когда он у нее попросил. — Внушите любому типу, и он отдаст вам свой!

— Но это может привести к опасным осложнениям.

— А кто вам мешает внушить усыпленному типу, что он — Таубе, разыскиваемый полицией, а его паспорт взять себе! Какие же осложнения! Его арестуют, а мы тем временем будем уже на германской территории!

Берта сказала это резко, тоном, не допускающим возражения.

Таубе сидел злой и подозрительный. Противный запах йодоформа вызывал тошноту.

— А все-таки, нам следует хорошенько выспаться, полезайте наверх! — прошамкала Берта. — Завтра трудный день!

— Перед сном надо освежить купе.

— Ну этого не советую. Тогда опять обратят внимание на нас. А вот потушить свет надо.

— Весь вагон спит. Уже двенадцатый час.

Потушили. Таубе чувствовал, как в темноте купе Фридрих сжал Берту в голодных объятиях. Таубе, лежа наверху, чувствовал, как трепетали знойным трепетом два истосковавшихся друг о друге тела.

Ревность душила его — да и так было душно от йодоформа, — от грима. В бессильной ярости он застонал.

— Что с вами? — насмешливо спросила Берта. — Уж не думаете ли вы, что мы в темноте целуемся? На лице Фридриха нет ни одного дюйма, не замазанного пластырем. А целовать гумозный пластырь — благодарю покорно… Да и ему я не позволила бы испортить поцелуем мой грим…

— Мне душно! Мне душно! — пробасил Таубе.

— Вот я вам дам, понюхайте одеколон…

Берта встала и в темноте протянула ручку с флаконом. Ее рука попала во что-то мокрое, горячее.

Берта поняла: Таубе плакал.

— Бедняжка! — участливо прошептала Берта, прикоснулась губами к его лбу. Таубе беззвучно впился поцелуем в ее руку.

— Вот понюхайте… Я подержу…

Таубе жадно вздохнул, глубоко вздохнул и — застыл.

— Готов? — спросил Фридрих.

— Гипнотизер загипнотизирован.

— Ты уверена, что он не проснется?

— Он или совсем не проснется, или проснется через сутки, не раньше.

— Теперь купе на запор. Свету! К черту маскарад… Фридрих сорвал с лица повязки, — пластырь слез легко, отслоился, — освежил одеколоном лицо. Берта стерла грим мокрым полотенцем.

— Наконец одни!

………………

Девятый вал бурной страсти поднял их на головокружительную высоту и опустил в тихую пристань.

— И все-таки мы должны не терять головы. Мой план таков: моментально давай мне все старушечье и приводи себя в порядок. Все это я сейчас выкину с площадки. До следующей станции десять минут. На ней мы сойдем. А этот тип пусть едет в Варшаву один…

— Через десять минут ты не узнаешь меня.

Под старушечьим одеянием на Берте был изящный дорожный костюм, то и другое она сняла, когда готовилась ко сну.

Фридрих тщательно увязал седой парик, старушечий капор, бинты и нашлепки пластыря, собрал все, что могло бы их выдать, и в то время, как Берта возилась с корсетом, вынес на площадку.

Свежая ночь ударила в лицо, на котором горели еще поцелуи Берты.

Свежая ночь ударила в грудь, еще истомно ноющую от только что прижимавшей ее в трепете страсти груди Берты.

Свежая ночь охватила его существо и вернуло обычное ледокровие его железной воле, стальным нервам и мозгу.

Он так давно не дышал свежим воздухом.

Так давно не был один, совсем один, без неотвязного глаза тюремщика.

Один! Какой это восторг!

Фридрих нагнулся и бросил в мглу сверток с вещами Берты.

Один! Совершенно один! Какое счастье!

А Берта?

Разве она не будет его тюремщиком, если он даст себе потерять голову от ее чар?

Нынче, только теперь он почувствовал, как близок к тому, чтобы потерять голову.

Ревность! Какая чушь!

И однако же, сегодня он ревновал!

Это хуже гипноза!

Не мешало еще, чтобы Берта его влюбила, а Таубе загипнотизировал.

Нет, насытив страсть, придя в себя от бурных безумств, только что пережитых, Фридрих видит, что надо немедленно бежать.

Он знает, что во всем свете Берта единственная женщина, ради которой он может пожертвовать собой.