Сергей Смирнов - Канарский грипп

Он заволновался только здесь, где еще не ступала нога Пауля Риттера, в полуденной неподвижности и тишине, а два дня тому назад в Гейдельберге он чудом остался в живых, и то событие его ничуть не потрясло. Теперь казалось — даже не тронуло.

Там, в Гейдельберге, у него вновь произошел парадокс восприятия, когда все происходившее с ним было уже давно прошедшим и только вспоминалось — чуть ярче, чем это бывает обычно… А что есть такое яркое и логически выдержанное воспоминание, как не свидетельство того, что его владелец жив и пребывает в добром здравии? Значит, он был обречен остаться в живых…

Там, в Гейдельберге…

Его везли туда на машине, и он расслабился, забыл об опыте, пережитом в Венеции.

По сравнению с Венецией Гейдельберг был настоящей бездной чужой памяти. И Александр Брянов попал в бездну…

Как только автомобиль миновал окраину, какой-то новый район, и углубился в центральную часть города, Брянов почувствовал, как в него врывается — еще без ясных картин и деталей — стремительный поток…

…И вдруг его память лопнула, как воздушный шар.

Он даже ощутил хлопок, от которого заложило уши… и сразу Пауля Риттера в нем стало гораздо больше, чем его самого.

Он не мог определить границ, внутри которых был еще он, а за которыми — уже не он…

Только в нем самом, а не за окнами автомобиля, понеслись, свиваясь и расходясь, улицы, коридоры, уютные старинные комнаты и стали сходиться и расходиться какие-то люди, друзья, девушки и незнакомцы… и он только ясно почувствовал, что Пауль Риттер прочел очень много книг, гораздо больше, чем Александр Брянов… и еще гораздо больше него выпил из высоких кружек какого-то очень хорошего пива… и еще Пауль Риттер очень любил свою матушку… и отца, всегда молчаливого и только на вид строгого, тоже очень любил, и помнил их, как показалось Брянову, гораздо отчетливей, чем он сам помнил своих собственных родителей…

И Брянов, путано и глухо, объяснял Паулю Риттеру, что у него самого матушка работала на «скорой помощи», а отец — в таком закрытом, секретном учреждении, где все сидели на рабочих местах допоздна, так что если он в детстве и отрочестве и успевал увидеть перед сном родителей, то — уже уставших и замученных. А потом, после школы, он сразу уехал из родного Новосибирска в Москву — поступать… куда же поступать?., должно быть, в университет…

«В МГУ, в М-Г-У!» — стиснув зубы, убеждал, напоминал себе Александр Брянов и, по-видимому, на минуту-другую потерял сознание.

Он очнулся от резкого запаха и увидел прямо перед носом руку, державшую двумя пальцами бесцветную капсулу.

— Быстро глотайте! — была команда на немецком.

— Что это? — равнодушно спросил он.

— Адаптер.

— Мнемозинол?..

— Я не слышал такого названия… Адаптер.

Брянов заставил себя сосредоточиться.

— Если я приму, то уже не отличу его памяти от своей.

— Теперь наступила другая стадия. Того эффекта не будет… Глотайте! Здесь — один из эпицентров… Будете падать в обморок на каждом углу.

Брянов сдался. Ему подали открытую банку пепси.

Он снова закрыл глаза и попросил остановить машину.

Через полчаса адаптация завершилась. Он просто приказал себе: «Здесь я — только Пауль Риттер», а отдав приказ, без смущения достал из кармана свои заветные подсказки и внимательно прочитал их…

Сына, Сан Саныча, он помнил, отца с матерью — тоже. В чужом мире этого было пока достаточно.

Однажды китайскому мудрецу Лao-цзы привиделся сон, будто он — бабочка, перелетающая с цветка на цветок. Когда мудрец проснулся, он долго недоумевал: то ли это бабочка приснилась Лао-цзы, то ли теперь самой бабочке снится, что она — старый мудрец.

В приказном порядке Брянов убедил себя, что теперь неважно, кому вспомнилась эта древняя китайская притча — Александру Брянову или Паулю Риттеру… Пока его везли на «частную квартиру», он старался больше не глазеть по сторонам, а занимался аутогенной тренировкой, вдалбливая в свое сознание установку: теперь нельзя вглядываться в самого себя, как в бездну, нельзя искать границ между ним и собой, иначе как пить дать свихнешься… «Как пить дать» — таким присловьем обычно предварял разные свои невеселые выводы не кто иной, как Александр Брянов. Это его очень порадовало.

«Надо быстро делать дело — и линять отсюда как можно скорее, — добавил он, радуясь дурному словцу „линять“, верно неизвестному интеллигентику давно минувших времен и тем более дворянскому отпрыску. — Ничего… ничего. Нашу совковую кровушку голубой не перебьешь…»

— Я только приму душ — и сразу отвезите меня к Новой галерее, — решительно повелел он «киборгу». — Я полагаю, что мне здесь хватит пары часов, даже меньше…

«Киборг» только кивнул.

Спустя полчаса Брянова, как он и просил, подвезли к самым ступеням галереи.

Он неторопливо вошел в вестибюль, придерживая за собой дверь — просто боясь отпустить ее сразу. Наверно, лекарство, называемое «адаптером», действовало: он все вспомнил, все здесь осталось на тех же местах, но хуже ему не стало и голова не закружилась. Картина вестибюля ассоциировалась только сама с собой, довоенного «выпуска». Вторая наложилась на первую полностью — они были идентичны, как почти все пейзажи этих старинных каменных городков на картинах разных столетий. По-видимому, музей выпадал из логической цепи иных, дорогих Паулю Риттеру воспоминаний — сюда он, вероятно, первый раз пришел один, немного скрасить будни…

Брянов, расстегнув плащ левой рукой, снял его, перекинул через гардеробную стойку, а потом аккуратно передал гардеробщику свою новую… шляпу.

Лестницу устилал как будто тот же самый алый ковер. Он вспомнил ворс — жесткий, при шаге как бы чуть отводящий ногу…

Второй этаж. Зал с правой стороны.

«Не спеши», — предупредил он себя и с коротким облегчением приметил, на каком языке отдал мысленный приказ обоим.

Та, главная картина появилась, а вернее появлялась, самым выгодным образом. Висевшая почти напротив входа в зал, чуть левее, она появлялась, как луна, — постепенно. Сначала Брянов увидел — и вспомнил — часть багета и узкий фрагмент полотна, захвативший только вулкан на заднем плане…

На входе, почти вплотную к косяку, Брянов остановился и переждал первые, опасные мгновения, охватывая весь мрачный, мистический сюжет издали: вереницу понурых, бесцветных душ, подземную реку беспамятства, огнедышащие просторы ада.

Поначалу у него возникло предчувствие нового напора из бездны, напора чужой, давно истекшей, но теперь властвующей над ним жизни, однако он решился подойти к картине ближе, и уже через несколько шагов предчувствие выдохлось.

Эта картина тоже ассоциировалась сама с собой, казалась в памяти Пауля Риттера неким самодостаточно инородным телом. В ней практически отсутствовал цвет: смешивались только белый и черный. Огнедышащее жерло вулкана было передано лишь оттенками серо-черной монохромии, хотя в памяти Риттера ясно запечатлелся густо-багровый отсвет.