Лев Овалов - Медная пуговица

Это был набор фраз из Гитлера, Гиммлера и Розенберга.

Эдингер декламировал передо мной так, точно находился на многолюдном митинге…

На следующий день появился, как и было условлено, Железнов.

На этот раз он пришел с черного хода.

— Вас спрашивает человек, с которым вы на днях куда-то ездили, — сообщила Марта.

Железнов явился с документами на имя Виктора Петровича Чарушина. Это были отличные документы, возможно, даже подлинные, все опознавательные данные Чарушина соответствовали внешним приметам Железнова.

Я позвал Марту и сообщил, что нанял шофера: меня интересовало, как она к этому отнесется.

— Ночевать он будет у нас, — распорядился я. — Стелить постель будете ему в коридоре.

Коридор мы с Железновым избрали для ночевки потому, что тогда в его распоряжении находились бы оба выхода из квартиры.

Марта не отличалась общительностью, но к появлению нового жильца отнеслась довольно благосклонно.

— Слушаюсь, господин Берзинь, — сказала она. — Для господина Чарушина мы вынесем из гостиной маленький диванчик, если вы разрешите.

— Он вас не стеснит? — полюбопытствовал я.

— Напротив, господин Берзинь, — сказала она. — Мне приятно ухаживать за таким симпатичным человеком…

Она ушла, а я вопросительно посмотрел на Железнова.

— Как это вам удалось завоевать ее сердце?

— Она кое о чем догадывается, — признался Железнов. — Марта самая обыкновенная женщина, но она сильно пострадала от фашистов. Многие ее родственники отправлены в Германию, а один из братьев повешен. Марту хорошо знают товарищи ее брата, и это они посоветовали справиться у нее о вашем поведении. Она отзывается о вас неплохо, говорит, что вы порядочный человек. Ей понравилось, что вы не стали амурничать ни с Янковской, ни с кем-либо из прочих ваших посетительниц. А когда мы условились о поездке за город, она должна была предупредить меня на случай возможной засады.

Железнов открывал мне глаза на Марту с такой стороны, с какой я ее еще не видел.

А я — то подозревал, что она приставлена ко мне немцами.

Еще больше меня интересовало, как отнесется к появлению Железнова Янковская.

Она приехала под вечер, прошла в столовую, села у стола, закурила.

— Вас можно поздравить, — сказала она, — Эдингер доволен вами.

— А вы уже осведомлены об этом? — спросил я.

— Я обо всем осведомлена, — сказала она. — Особенно, если это в какой-то степени касается меня.

— У меня тоже есть для вас новость, — сообщил я. — Я нанял себе шофера.

— Для чего? — резко сказала она. — Это лишнее!

— Не могу же я постоянно злоупотреблять вашей любезностью, — спокойно возразил я. — Кроме того, он уже здесь.

— А кто он такой? — поинтересовалась Янковская.

— Русский эмигрант из Таллина, — объяснил я. — Виктор Петрович Чарушин.

— Ах Август! Август! — укоризненно заметила Янковская. — Вас еще легко обвести вокруг пальца.

Я, разумеется, не согласился.

— Вы преувеличиваете мою наивность.

— Документы его вы по крайней мере видели? — осведомилась Янковская. — Вы можете их мне показать?

— Разумеется, — сказал я и принес документы из кабинета.

Она внимательно их пересмотрела.

— К сожалению, ни к чему нельзя придраться, — недовольно сказала она.

— Почему «к сожалению»? — удивленно спросил я.

— Потому что всегда лучше, чтобы документы были чуточку не в порядке, — заметила она, поджимая губы. — У людей, которые выдают себя не за тех, кем они являются в действительности, всегда бывают слишком хорошие документы.

Мы помолчали.

— Может быть, он подослан немцами? — высказала она предположение. — Хотя с таким же успехом может оказаться и русским партизаном. Не исключено даже, что вы сами предложили ему убежище. — Она прищурила свои хитрые глаза. — Смотрите, Август, не вздумайте вести двойную игру, — предупредила она меня. — Во второй раз я уже не промахнусь.

— У вас слишком развита профессиональная недоверчивость, — развязно сказал я. — Я во всем следую вашим советам, а что касается шофера, по-моему, этот шофер всего-навсего только шофер.

— Он здесь? — спросила Янковская.

Я нажал звонок, вызвал Марту.

— Если Виктор здесь, пригласите его, — сказал я.

Железнов немедленно появился в столовой, очень вежливый, спокойный, независимый.

Янковская долго, чересчур долго рассматривала Железнова, но он не проявил никакого нетерпения.

— Как ваша настоящая фамилия? — внезапно спросила она.

— Чарушин, — невозмутимо ответил Железнов.

— Откуда вы сюда попали?

— Из Таллина, — все так же безмятежно ответил он.

Он говорил по-русски, но в его голосе звучало что-то чужеземное: у него были актерские способности.

— Мне не нравятся ваши документы, — сказала она.

Железнов только пожал плечами. Она отпустила его.

— Мне он и сам не нравится, — сказала она, когда Железнов вышел. — Фальшивые люди умеют казаться симпатичными.

— На его счет у меня другие соображения, — сказал я. — Вы заметили, как он говорит по-русски? По-английски он говорит гораздо лучше, без какого бы то ни было акцента.

Янковская упрямо покачала головой.

— Если бы Интеллидженс сервис понадобилось, чтобы он был русским, он бы не акцентировал, — уверенно возразила она. — Кстати, вы сами неплохо говорите по-английски.

Она ушла и не показывалась два дня, она сердилась на меня за проявленную мною самостоятельность и хотела дать мне это почувствовать.

Шестнадцатого днем ко мне заехал какой-то гауптштурмфюрер.

— Господин обергруппенфюрер просил напомнить, что он ждет вас сегодня вечером у себя, — с изысканной вежливостью предупредил меня посланец.

Я тут же взял свою телефонную книжку и за полчаса выписал для Эдингера имена всех сотрудниц покойного Блейка.

Вечером Железнов отвез меня к Эдингеру.

Начальник гестапо занимал просторный особняк.

В подъезде дома дежурил эсэсовец, дверь открыл мне тоже эсэсовец.

Навстречу вышел сам Эдингер и ввел меня в гостиную.

Просторная комната казалась удивительно тесной — так она была заставлена мебелью. Тут были и столы, и столики, и этажерки, всякие горки и полочки, стулья, кресла, пуфы, везде было полно всякой посуды, хрусталя и фарфора, ваз и статуэток; все эти предметы были, несомненно, накрадены здесь же, в Риге, или, как выражались сами немцы, реквизированы.

Но если мебель, посуда и безделушки были позаимствованы Эдингером в Риге, то великое множество салфеточек, накидочек и дорожек, по всей вероятности, были привезены из Дортмунда, где жил Эдингер до начала своей политической карьеры.