Пьер Нор - Двойное преступление на линии Мажино

Письмо также вполне могло остаться в кармане у Эспинака, и любой мог завладеть им до того, как тела попали в госпиталь. Однако Веннар отказывался как думать. Эта уверенность являлась чисто теоретической, но вытекала из его долгой совместной работы с майором. Тот питал отвращение к служебным бумагам. Когда возникала в них надобность, это была единственная работа, которую он охотно перепоручал своим подчиненным. Сам он мог «разродиться» только в случае крайней необходимости. Отсюда вытекает, что это был обдуманный, взвешенный шаг, который никак нельзя было не сделать. И он не вызвал бы начальника почты, чтобы передать ему безобидный доклад — вроде тех, что каждый день проходят через руки аджюдана-секретаря.

Тут Веннар принялся думать о других вещах, опасаясь, как бы воображение не занесло его в область, где он чувствовал себя неуверенно.

Он остановился на третьем факте — на том, в каком виде был обнаружен дневник Эспинака. Он запечатлел, зафиксировал это в своей зрительной памяти.

Что же было написано майором на вырванных страницах?

От судьи Веннар получил превосходный отчет о вечере у Эспинака; у него создалось четкое впечатление, что на нем между Анной и ее другом что-то произошло. Неужели лаконичный и осторожный Эспинак исписал три страницы в тетради по этому поводу? Неужели он был растревожен до такой степени, что провел в грезах об этой женщине всю ночь напролет? Здесь, должно быть, кроется что-то другое.

Кто так методично рылся в доме? Вилла Брюшо в принципе находилась под постоянным наблюдением всю ночь. Его сообщник? Кому могло понадобиться исчезновение этих грех страниц?

В тетради могло быть осуждение поведения Брюшо во время вечера, могло выражаться опасение скандала или какой-нибудь попытки мести, могла идти речь о весьма интимной стороне отношений между Анной и майором. Вот это мог бы унести и уничтожить Брюшо. Почему он ограничился тем, что вырвал лишь несколько страниц? Почему оставил последнюю страницу, которая отнюдь не отводила от него подозрений?

Во второй раз Веннар был поражен тем обстоятельством, что если виновным является не Брюшо, а другой человек, то все объясняется просто: он изъял то, что могло привлечь внимание к нему, и оставил то, что компрометировало Брюшо. Ловушка на этот раз была гораздо грубее, чем мизансцена в коридоре объекта. Но раз на раз не приходится. Комиссар вспомнил о случаях, когда преступники попадаются на минутной невнимательности, на глупейшей ошибке, хотя до этого долгое время проявляли чудеса хитроумия.

Веннар улыбнулся. Этот преступник был явно не из таких.

Потом комиссар сосредоточился на самой сцене убийства. Здесь кое-что настораживало его. А именно ощущение поспешности, спонтанности преступления, хотя и преднамеренного. Замышлять преднамеренно и не найти ничего лучшего, чем такое сумасшедшее решение: лишь несколько секунд на исполнение; очень незначительный шанс на успех (Веннар, прошедший всю войну в пехоте, хорошо знал, сколь невелико число пуль, что бывают смертельны); риск быть обнаруженным в этих коридорах, где, кроме всего прочего, мог пройти кто угодно, где, установись там мало-мальский порядок после смятения, вызванного внезапной очередью, сразу обнаруживалось бы присутствие или отсутствие кого бы то ни было, местонахождение каждого за мгновение до этого.

Вдобавок пришлось убить Дюбуа. Ибо бесцветная личность капитана — заместителя командира батальона — решительно заставляла думать, что он играл лишь второстепенную роль в этом деле, не имел никакого отношения к его побудительным мотивам.

Совершенно ясно, что только человек, загнанный в тупик, стоящий на краю гибели, ощутивший непосредственную, страшную угрозу своей жизни и чести, или же опасный сумасшедший в состоянии кризиса мог решиться на подобный акт.

Сумасшедший? Эта гипотеза ненадолго приковала внимание Веннара, искушая его. Лица всех четырех подозреваемых прошли перед его глазами. Он пожал плечами и пока отбросил это объяснение, которое было бы слишком простым, явилось бы признанием его полной беспомощности. Кстати, эти четверо производили впечатление уравновешенных и нормальных людей.

Но тогда — кто? И побуждаемый какой настоятельной необходимостью?

Мысли Веннара обратились к психологическим аспектам дела, которыми не следовало пренебрегать. Первые выводы породили слишком много надежд. Их сочли достаточными, чтобы доказать виновность Брюшо. Допустив, что он убийца, все, что попыталось сделать следствие, — это установить наличие флирта Анна — Эспинак.

Комиссару пришлось признать, что он и сам сел на мель в своих усилиях расширить и углубить проникновение в суть человеческих и социальных отношений маленькой лагерной общины.

О трех лейтенантах он не знал ничего. Обычные, нормальные молодые люди с совершенно ясным обликом. Один — честолюбец, другой — бабник, третий — более сложная натура, но все трое не живут, а лишь стоят бивуаком рядом с «Головой Старого Фрица».

Брюшо — неудачник. Любит ли он еще свою жену? Или ненавидит ее? В последнем случае он бы ее бросил. В первом же, даже очень боясь ее потерять, он все равно не убивал. Веннар твердо верил в это.

Еще оставалась Анна. Тут сбитый с толку комиссар признал, что оказался не в состоянии раскусить ее.

Она любила Эспинака всеми фибрами души, всеми своими несбывшимися надеждами, всей своей погубленной молодостью. Ее муж был для нее теперь не более чем обязательный компаньон по путешествию и в лучшем случае — безразличен ей. Она отрицала его виновность без всякой горячности, как будто исполняла какую-то социальную или светскую обязанность, которая ей наскучила. Таковы были неопровержимые, очевидные факты. А кроме них были лишь сомнительные гипотезы и впечатления.

Во-первых, что Анна действительно верила в невиновность своего мужа. И хотя она говорила об этом так, как читают заученную роль, будто всего лишь подчиняясь общепринятым, обязательным условиям, она в это верила. Но при этом ей было абсолютно все равно, верят ей или нет. Она никого не пыталась убеждать.

Необъясним и тот факт, что, когда Веннар «протянул ей руку помощи», предложил содействие, она стала еще более настороженной, заняла оборонительную позицию. Она даже как будто странно забеспокоилась, что с ее мужа могут снять подозрения.

Чего она страшилась? Что скрывала? Или существовало нечто более опасное, более ужасное для нее, нежели арест Брюшо?

Не хотела ли она выгородить, спасти кого-нибудь? Все же нет. Такое стремление можно было бы объяснить лишь каким-то очень глубоким чувством. Впрочем, она любила Эспинака.

Однако она знала что-то. что скрывала и защищала изо всех сил. Как заставить ее говорить?