Иван Дорба - Под опущенным забралом

— Поднимите его сюда! — скомандовал он. Могучее тело русского летчика лежало на покрытой жухлыми листьями влажной земле.

Преодолевая брезгливость, Розумек присел на корточки, взял большую окровавленную руку русского богатыря и пощупал пульс. Рука была чуть теплая, но пульс не прощупывался. Он хотел уже отпустить руку и дать команду закопать труп, как вдруг почувствовал под пальцами слабое, едва уловимое трепетание… Прошла секунда, другая, третья, и Розумек явственно ощутил удар пульса, за ним последовал второй, третий.

— Он жив! — вздохнул, поднимаясь, Розумек. — Положите его на крышку гроба и отнесите в комендатуру. Он нам пригодится! — И направился к своей машине.

По дороге он заглянул в часовню. У икон теплились две лампады, освещая лежавшего на полу покойника. Его рука была поднята, казалось, он приветствовал гестаповца: «Хайль Гитлер!»

Розумеку стало не по себе: «Если они и дальше будут вытряхивать из гробов покойников, то в партизаны пойдет вся Словения. Впрочем, в России полицаи ведут себя не лучше, чем здесь усташи».

— Прикажите похоронить настоящего покойника, господин Рачич! — сердито бросил он идущему за ним по пятам начальнику усташского отряда.

У комендатуры стоял его «хорьх». Шофер при виде начальства выскочил из машины и предупредительно взялся за ручку дверцы.

— Нет, Вольфганг, мы еще не скоро уедем. — И тут же, вспомнив о приказе Гитлера, выругал себя: «Эх я, болтун!» — Громко добавил: — Не знаю, Вольфганг, а может быть, и скоро!

— Яволь, герр гауптштурмфюрер! — рявкнул шофер.

Розумек поднялся на крыльцо бывшей школы, вошел внутрь. В «классе» тускло горели две керосинки, было полутемно и пахло сивушным перегаром.

Сидевший за столом усташ лениво поднял голову, но, увидев начальство, вскочил.

— Отворите окна! — распорядился Розумек. — Как можно сидеть в такой вони?

Усташ отодвинул самодельную штору из парашютного шелка и распахнул обе створки широкого окна. В комнату ворвалась свежая струя влажного воздуха. Было совсем темно.

— Господин гауптштурмфюрер! На днях, когда мы заседали, кто-то выстрелил в окно, — подойдя к Розумеку, вполголоса объяснил Рачич и тут же, повернувшись к усташам, которые вносили лежащего на крышке гроба Аркадия Попова, заорал:

— Куда вы с ним тащитесь? Волоките его в погреб. Седьмая камера свободна!

Жацо, который шел впереди и, видимо, с трудом удерживал тяжелую ношу, попятился.

— Положите его сюда! — Розумек ткнул пальцем в сторону окна. — Позовите врача, а пока влейте ему глоток ракии в рот.

— Лучше простой воды дать, ему уже третьи сутки пить не давали, господин гауптштурмфюрер! — сказал Жацо, оглянувшись на русского, который недвижимо лежал на крышке гроба. — Если он не умер от удушья, то от жажды умрет.

Розумек подозрительно поглядел на жандарма и подумал: «Уж не провокатор ли партизанский? Вряд ли, королевские жандармы воспитывались в духе ненависти к коммунистам».

— Уже плеваться ему, дьяволу, было нечем, — сказал коренастый усташ Войо, утирая ладонью вспотевший лоб, после того как опустил у окна свою тяжелую ношу. — Дадим воды, он оживет и станет браниться! — Усташ налил из стоявшего на столе графина в стакан воды, подошел к распростертому полуголому телу русского, поднес к его губам стакан и попытался влить в рот воду, но она стекала по щекам и подбородку.

— Разбито лицо у него, — пробормотал усташ. Потом вытащил кинжал, вставил между зубами и осторожно раздвинул крепко сжатые челюсти. — Ого! И язык весь искусанный, распух. Пей, черт! Пей, дьявол!

Русский сделал глоток, другой, потом глубоко вздохнул, открыл глаза и, словно чему-то ужаснувшись, закрыл их снова.

Розумек подошел и увидел, что тело исполосовано кровоточащими рубцами, покрыто синяками и ссадинами и что весь он дрожит мелкой дрожью. «Если бы было в чем сознаваться, он признался бы сто раз. Дас ист унмёглих!» Начальник бледского гестапо, обернувшись к начальнику усташей, распорядился:

— Дайте ему еще воды и отнесите в госпиталь. Пусть его там подлечат. И не трогайте его. А через недельку привезите ко мне.

— У нас нет тюремного госпиталя, господин гауптштурмфюрер! — развел руками Рачич.

— Отнесите на квартиру, где он жил, пусть врач за ним ухаживает. Где он, кстати?

Рачич замялся, потом поглядел на своего помощника и наконец промямлил:

— Он не совсем здоров…

— Пьян? Так вот, вы ему скажите, что он отвечает за русского и чтобы через неделю летчик был здоров, если даже вы переломали ему все кости! Ясно? — И Розумек устремил тяжелый взгляд на опешившего начальника усташей, который никак не мог понять, зачем немец волнуется из-за какого-то полумертвого летчика. «Ну, ошиблись, велика важность! Неужто он важная шишка? У нашего Павелича тоже был друг-приятель русский эмигрант, черт бы их всех побрал!»

Розумек просидел в комендатуре еще часа два, обсуждая план назначенной на утро облавы. Он бы задержался еще, а может быть, и сам бы принял участие в экспедиции — очень его интересовали евреи, бежавшие из «Еловицы» к партизанам, но у него была назначена встреча в «Топлице» с прилетевшими из Берлина учеными. Поэтому к девяти вечера он уже подъезжал к Бледу.

Откуда-то из небытия в сознание Аркадия Попова проникла боль, ее даже нельзя было назвать болью, а скорей воспоминанием о ней. Словно кто-то тронул где-то струну, которая отозвалась в сердце. Он не знал, что, вывалившись из гроба, ударился грудью и тем заставил остановившееся сердце забиться.

Ему чудилось: стоит прохладная осень, донские плавни затянуты туманом, а он бредет по колено в холодной воде среди камышей и никак не может выбраться на сухой берег. Тут где-то близко отец и зовет его. Он хочет ответить, но звук не вылетает из его рта, а бессильно ударяется в нёбо. Мешает кляп, мешает не только кричать, но и дышать, он бредет дальше, а вода глубже, глубже, и вдруг он куда-то проваливается и словно попадает в иной мир. Тонкая струйка воздуха просачивается живительной влагой в его пылающую грудь, и он слышит насмешливый голос отца: «Ну что? Живой?» — «Теплый… дышит… руки…» — подтверждает чей-то блеющий голос.

— Поднимите его сюда! — звучит четкий приказ… — Аркадий узнает басок начальника бледского гестапо и вспоминает все.

«Боже мой, — думает он, — неужели все начинается снова? Неужели все опять надо забыть, преодолеть все муки и помнить об одном — Зорицу и Драгутина забили палками на Саймиште! Зорицу и Драгутина забили палками на Саймиште! Зорицу и…»

Вместе с жизнью в его жилах закипает ненависть, святая, всепобеждающая, стоящая над жизнью и смертью ненависть к врагу.

Ему дали напиться, и он услышал приказ Розумека отнести его домой, лечить и кормить целую неделю.