Иван Дорба - Под опущенным забралом

Разошлись по комнатам далеко за полночь. Денисенко, Гункин и Радзевич устроились в гостиной на диванах. Молча улеглись, потушили свет. И каждый погрузился в мир своих мыслей и чувств.

«Зачем ты живешь, Алексей? — думал Денисенко. — Ради славы? Нет! Из тебя не получится вождь, твои фотографии, подобно байдалаковским, не будут распространяться среди «народа». Не выйдет из тебя и настоящего разведчика, как из Околова, не получится журналиста или талантливого писателя, или артиста. Двадцать лет ты прожил вне своей Родины, получил образование, тебя воспитывали и учили люди, чуждые этой Родине, потому и ты сам ей чужд, но все-таки тебя тянет какая-то неведомая, неодолимая сила, которая называется ностальгией, — ее так просто не объяснишь. И чувство любви к Родине обостряется, становится самопожертвованным, когда она в опасности, когда она зовет тебя. И ты бросаешься на ее зов, подобно тому, как настоящий мужчина бросается на крик женщины или ребенка!… И как могут эти, да и многие другие эмигранты… Мерзавцы!»

Денисенко вспомнил, как перед отъездом из Берлина, прощаясь с Граковым, он услышал от него содержание «записной книжечки» Георгиевского.

«Речь о том, — рассказывал Александр Граков, — что русская эмиграция разделилась на два лагеря: на пронемецкий и антинемецкий. К сторонникам «великого рейха» отошли «монархическое объединение», возглавляемое в Югославии бывшим вице-губернатором Петром Скоржинским, «Русский национальный союз участников войны» во главе с генералом Антоном Туркулом и Петром Багратионом; «Русский охранный корпус», который сейчас формирует генерал Скородумов; «шкуровцы» во главе с генералом Андреем Шкуро; так называемые «штабс-капитаны», которых призывают под свое крыло братья Солоневичи; самостийники разных мастей; молодчики из «русского национал-социалистического движения» под председательством Скалона и фактическим руководителем Меллер-Закомельским; и, наконец, некоторые уже совсем незначительные организации. Антинемецкую позицию заняли многие ученые, писатели, артисты, «Русский общевоинский союз» как в Югославии, во главе с генералом Барбовичем, так и во Франции. Интересно, что Георгиевский в своей записке говорит: немцы предлагали Деникину возглавить антикоммунистическую русскую армию, а тот категорически отказался и ушел в подполье. Не уехали в Германию и многие энтээсовцы. Это, конечно, удар по Байдалакову. Против немцев высказались «Младороссы» с Ильей Ильичом Толстым, «Крестьянская Россия» с Масловым, подавляющая часть русского эмигрантского студенчества и множество лиц, стоящих в стороне от эмигрантских дрязг и политиканства, связанных с работой в югославских учреждениях, на заводах, стройках, — это инженеры, ремесленники, торговцы, шоферы и обычные рабочие-труженики… Вот какой раскол! И чем больше немцы показывают свои звериные зубы, тем шире к ним оппозиция среди российских эмигрантов. После упорных боев советских войск под Смоленском победный немецкий марш вдруг остановился. Мощная сила Советского Союза сможет одолеть врага. Должна одолеть. Не зря Георгиевский не поехал в Берлин».

Все уже спали, а Денисенко в темноте глядел в потолок. «Эмиграция раскололась. Но этого мало! Родина ждет от нас действия! Мы выжидаем, а нужно бороться!»

Мысленно перенесся он к родным местам, на Кубань. Мать, отца, братьев и сестер он представлял себе почему-то такими, какими видел в далеком детстве. «Мама, мама, идет твой сын по страдному пути, так велит совесть!» «Забудь о карьере, о славе, о личной выгоде! — говорил себе Денисенко. — Думай лишь о том, как подороже продать жизнь ради спасения Родины и народа. Околовы жестоки. И ты будь таким «фюрерам» противовесом. Будь с ними жестоким!»

Заснул он только под утро.

Ксению разбудил настойчивый звонок. «Неужели эвакуация?» — подумала она, прислушиваясь, как мать в соседней комнате, шлепая туфлями, направилась в прихожую и сонным голосом начала переговариваться со стоявшим по ту сторону двери человеком, в котором Ксения узнала служителя больницы Игната. «Значит, все-таки эвакуация, мы сдаем Витебск!» — заключила она, продолжая лежать с закрытыми глазами, словно решая трудную задачу.

Мать отворила в комнату дверь, подошла, присела на постель и тронула за плечо.

— Вставай, Ксюша, Игнат приходил, велено в больницу явиться: раненых после ночного артобстрела привезли. Неужто немцы город возьмут? Не дай, Господи!

— Мама, ты ведь знаешь, что еще вчера в облздраве мне поручили организовать у нас на Марковщине туберкулезный диспансер и возобновить работу амбулатории при фабрике. Мероприятия советских органов направлены на прекращение в городе нездоровой паники. Отобьют фашиста, еще как отобьют!

— Отобьют, говоришь? — с сомнением покачала старуха головой. — Дай-то, Господи! Чего только на своем веку видеть не довелось! Пойду завтрак готовить.

— Не беспокойся, я в больнице поем, — и Ксения начала одеваться.

Вскоре она уже шла по дорожке к мостику через Витьбу. Был жаркий тихий день. Пряно пахла липа. Мирно жужжа, в воздухе носились пчелы. После многодневной засухи речка совсем обмелела, превратившись в ручеек, перетекавший из лужицы в лужицу. Свернув на Смоленскую, она заспешила было к трамвайной остановке, но остановилась. Екнуло сердце, на душе стало тревожно. Женщины, старики, подростки и дети (мужчин было мало) с узлами, корзинами, чемоданами с озабоченными лицами шли в сторону Замковой улицы.

«Эвакуация, идут на вокзал! Может, и мне вернуться? Собрать вещи и… А как же раненые? — подумала Ксения. — Нет!»

У обкома партии и старой ратуши стояли машины-полуторки, тут же толпился народ, грузили какие-то ящики. В конце Суворовской горел дом.

На северо-западе глухо погромыхивало. Била тяжелая артиллерия. У горсовета собралась толпа, люди настороженно, затаив дыхание, с надеждой и скрытым недоверием слушали военного. Ксения подошла поближе.

— Идут бои, — объясняет военный со шпалой в петлицах, — понимаете? Идут бои! Город приказано отстоять! Понимаете? Отстоять? Мы эвакуируем только тыловые учреждения. Понимаете? Не поддавайтесь панике, товарищи! Вы все узнаете по радио. Панику сеют диверсанты, шпионы, скрытые враги советской власти. Паникеров мы будем наказывать со всей строгостью военного времени. А теперь, товарищи, расходитесь на рабочие места. — И он сделал довольно выразительный жест.