Ян Флеминг - Голдфингер. Операция «Удар грома». Шпион, который любил меня

Эти лекции, а это были именно лекции, убедили меня в том, что Курт был необыкновенно утонченный любовник, и я была вынуждена признать, что испытывала даже некоторую зависть по поводу этих отрегулированных и исключительно здоровых удовольствий, которые готовились для Труди. Нередко по ночам я мечтала о том, чтобы все это предназначалось мне, и чтобы появился некто, кто обращался бы со мной так же, как — опять же по словам Курта — «великий скрипач обращается со своим инструментом». И, полагаю, это было совершенно неизбежным, что в мечтах именно Курт являлся ко мне в роли великого скрипача — такой надежный, такой нежный, такой понимающий все физические потребности женщины.

Шли месяцы и постепенно тон и частота писем Труди стали меняться. Я была первой, кто заметил это, но ничего не сказала. Все чаще и чаще в письмах Труди жаловалась на то, что период ожидания очень долог, слова нежности стали более редкими и небрежными, а об удовольствии от проведенного на Тегернзее летнего Отпуска, где Труди познакомилась с «веселой компанией», после первого описания взахлеб более вовсе не упоминалось, что мне показалось также очень подозрительным. Однажды вечером, после того, как в течение трех недель от Труди не было ни строчки, ко мне домой пришел Курт. Он был бледен, в глазах стояли слезы. Я лежала на диване, читала. Он упал на колени рядом со мной и уронил голову мне на грудь. Все кончено, произнес он между рыданиями. Она встретила другого человека, конечно, на Тегернзее, какого-то врача из Мюнхена, вдовца. Он сделал ей предложение, и она согласилась. Любовь с первого взгляда. Курт должен понять, что такое в жизни девушки случается лишь раз в жизни. Он должен ее простить и забыть. Она его недостойна. (А! Опять эта жалкая фраза). Они должны остаться друзьями. Свадьба состоится через месяц. Курт должен пожелать ей счастья. Прощай, твоя презренная Труди.

Курт в отчаянии обнимал меня. — Теперь у меня есть только ты, — сказал он сквозь рыдания, — ты должна проявить доброту. Ты должна меня утешить».

Я как ребенка гладила его по волосам и думала, как мне освободиться от его объятий, но в то же время я была очень тронута отчаянием этого сильного мужчины и его зависимостью от меня. Я попыталась заставить свой голос звучать по-деловому.

— Ну, знаешь, если хочешь знать, это просто счастье, что так получилось. Ни одна девушка, если она такая непостоянная, не может стать хорошей женой. В Германии полно других, лучших девушек. Успокойся, Курт.

Я попыталась сесть: «Пойдем, пообедаем, потом в кино. Это тебя отвлечет. Слезами горю не поможешь. Успокойся!» Я с трудом высвободилась из его объятий, и мы оба встали.

Курт опустил голову: «Ах, ты добра ко мне, Вив. Ты настоящий друг в беде. И ты права. Я не должен быть тряпкой. Тебе за меня будет стыдно. А этого я не смогу перенести». Он улыбнулся мне вымученной улыбкой, пошел к двери и вышел из квартиры.

Только через две недели мы стали любовниками. В какой-то степени это было неизбежно. Я предчувствовала, что так будет и ничего не сделала, чтоб уйти от судьбы. Я не была в него влюблена, и в тоже время во многих отношениях мы стали так близки друг другу, что следующий шаг — постель — был неминуем. Подробности очень скучны. Дружеский поцелуй в щечку от случая к случаю, братский поцелуй, с каждым разом запечатлевался все ближе к моим губам и однажды стал поцелуем в губы. Затем наступила пауза, пока я не стала принимать такие поцелуи как само собой разумеющееся, потом настала очередь наступления на мою грудь, потом и на все остальное, все так приятно, так спокойно, без драм, а затем, однажды вечером в моей гостиной медленно, без спешки, снимание с меня одежд, «так как я должен видеть, как ты прекрасна», слабые вялые протесты с моей стороны, а затем те самые научные операции, которые были подготовлены для Труди. И как приятно это было, в полном уединении, в моей собственной квартире! Как безопасно, как неспешно, какими успокаивающими были все меры предосторожности! И каким сильным и нежным был Курт, и все, что сопряжено с его любовью, было божественно вежливо! Один — единственный цветок после каждого свидания, приведение комнаты в порядок после любовного экстаза, нарочитая корректность в конторе и в присутствии других людей, ни одного грубого или даже неприличного слова — это было похоже на серию утонченных операций, совершаемых хирургом, имеющим лучшие в мире манеры в обращении с больным. Конечно, все это носило довольно-таки бесстрастный характер. Но мне это нравилось. Это был секс в чистом виде, без страсти и без страха, это делало каждый обычный день приятным, а меня довольной и умиротворенной как изнеженную кошечку. Я должна была бы сообразить, или во всяком случае, догадаться, что женщина, если она не проститутка, не может удовлетворяться физической близостью совсем без каких-либо чувств, по крайней мере сколько-нибудь долго. Физическая близость — это лишь половина пути к любви. Надо признаться, ни мой разум, ни большая часть моих инстинктов не участвовали в наших отношениях. Они оставались пассивными, счастливо пассивными. Но все мои дни и ночи были так заполнены этим человеком, я так сильно зависела от него большую часть суток, что было бы почти бесчеловечным не начать испытывать к нему чего-то наподобие любви. Я продолжала твердить себе, что у него нет чувства юмора, что он бесстрастен, не любит шуток, что он как бревно, и, в конце концов, уж слишком немец, но все это не мешало мне прислушиваться к его шагам на лестнице, преклоняться перед теплом и властью его тела и быть всегда радостно готовой стряпать ему, что-нибудь зашивать и работать на него. Я сама себе признавалась, что становлюсь овощем, покорной женой-домохозяйкой, которая, как я себе воображала, идет на улице на расстоянии шести шагов позади мужа, словно носильщик-туземец. Но я также вынуждена признать, что счастлива, довольна и беззаботна, не хочу никакой другой жизни. Бывали моменты, когда мне хотелось разрушить все это спокойствие, заведенную размеренность каждого дня, хотелось кричать, и петь, и дурачиться, но я убеждала себя, что это было бы антисоциально, неженственно, создало бы хаос, и что это проявление психической неуравновешенности. Курт научил меня понимать такие вещи. Уравновешенность, равный темп жизни, порядок во всем, всегда спокойный голос, взвешенное мнение, любовь по средам и субботам (после легкого ужина!) — для него все это было необходимыми условиями счастья и тем, что помогало избавиться от «анархического синдрома», как он это называл, то есть от курения, употребления спиртного, наркотиков, от джаза, беспорядочных связей, гонок на автомобиле, диет, негров и их новых государств, гомосексуализма, отмены смертной казни и множества других отклонений — словом, от образа жизни, который ведут муравьи и пчелы. Ну что ж, я ничего не имела против. Всем своим воспитанием я была подготовлена к простой жизни и была счастлива вернуться к ней, вкусив разгульной, веселой жизни в пабах Челси и после занятий никому не нужной журналистики, не говоря уже о моей полной драматизма любовной истории с Диреком. И я, вероятно, спокойненько влюбилась бы в Курта.