Николай Шпанов - Ураган. Когда гимнаст срывается

– От имени моего народа я предъявляю вам, Парк, обвинение в убийстве Леслава Галича.

Поляк еще не успел сесть, как встал итальянец.

– От имени народа Италии я предъявляю вам обвинение в убийстве Дианы Ченцо, у вас ее называли Дайен. Народ Италии требует суда и наказания убийц.

Встал голландец.

– От имени народа Нидерландов я требую суда над убийцами шкипера Томаса де Хеерста, трех его сыновей и снохи Марты де Хеерст.

Датчанин молча прошел между креслами и передал председателю бумагу.

– Здесь имена моих сограждан – шести молодых спортсменов яхты "Ундина", поплатившихся жизнью за попытку спасти Леслава Галича.

Так же поступили норвежец и француз – они положили на стол председателя списки команд моторно-парусных ботов "Кнуд Йенсен" и "Консул Иогансен", рыболовного тральщика "Виктор Гюго".

Последним поднялся немец.

– От имени народа Германии я предъявляю обвинение в убийстве граждан Германской Демократической Республики Хельмута Шрейбера, Арно Кольбе и Ханса Бельке – трех героических сынов моей родины, бестрепетно пожертвовавших собою ради спасения правды, которую нес миру Леслав Галич. Так же я обвиняю в убийстве капитана спасательного судна "Зеефальк" Густава Шерфига и двадцати шести моряков его экипажа, граждан Федеральной республики, народ которой не смог прислать сюда своего полномочного делегата из-за царящего в той стране христианско-демократического, а попросту говоря, фашистского террора.

Парк болезненно щурился, словно ослепительный свет резал ему глаза. Упавшим голосом он сказал:

– Господа, я ехал сюда, чтобы дать важные показания в качестве свидетеля к делу Хойхлера. Но повторяю: я готов быть обвинителем.

– Вы не свидетель, а соучастник!

Лоб Парка покрылся холодной испариной. Он хотел открыть глаза и не мог. Сквозь опущенные веки он видел белые, желтые, коричневые, красные взволнованные лица. Пиджаки, рубашки, сари, бурнусы, плащи, чалмы, фески, тюбетейки. И сколько глаз – черных, карих, серых, голубых, – бесцеремонно обращенных к нему, горящих, пылающих. Бриз… Буря… Ураган?.. Да, да, вот он, ураган! Океан человеческого гнева вырвется из этих стен и тогда… Ураган… Ураган…

Парк сидел, уронив голову на грудь. Дряблые веки были опущены, рот приоткрыт. Парка качало. Вместе с креслом, с залом, со всем Дворцом мира. Это был шторм, тайфун, настоящий ураган. Он размашисто раскачивал мраморный зал дворца – качались белоснежные стены, надвигались на Парка, и снова уходили ложи, плыл и кружился потолок. Парка мутило, он задыхался. Хотелось разорвать воротник, но не было сил поднять руку, шевельнуться. Он один был неподвижен в этом огромном зале. Колонны рядами набегали на Парка и отступали, раскачиваясь, как фантастические белые деревья, клонимые бурей. Протянувшийся до самого горизонта амфитеатр ходил широкими волнами. Сотни, тысячи, миллионы лиц то склонялись к Парку, то снова исчезали в затянутой красноватым туманом дали горизонта. Лица, глаза, зубы. Сотни, тысячи, миллионы глаз. Широко открытых и прищуренных, круглых и похожих на горящий миндаль; карих, голубых, серых. Миллионы глаз заглядывали в лицо Парку и снова исчезали, словно растаяв. Но одно лицо, одна пара внимательных глаз неотступно висела над Парком. Это был председатель. Он улыбался. Улыбка обнажала крепкие белые зубы. Где, когда Парк видел много, много таких лиц; этих самых пристальных взглядов, угрожающе оскаленных зубов?.. Где, когда?.. Был тайфун, ураган, а Парк… Парк был один. Так же, как сейчас, здесь. Где, когда это было?.. Парк силился открыть глаза, чтобы встретить эти взгляды. Нужна была титаническая сила, чтобы поднять безмерно отяжелевшие веки. Этой силы не было у Парка. Он не мог посмотреть в эти лица, не мог встретить их взглядов. Он сделал усилие: поднять руки, оттолкнуть это лицо, глаза, надвигавшийся ужас. Скорей же, скорей! Одно усилие. Но руки Парка остались неподвижны, только его кресло качнулось, опять поплыл зал, его стены. Завертелись белые плафоны потолка, завертелся сверкающий, как солнце, стеклянный купол. Это было невыносимо. Парк застонал. Его руки соскользнули с подлокотников кресла, и голова запрокинулась. Сосед озабоченно тронул Парка за плечо.

– Что с вами?

Голова Парка безвольно упала на плечо. Из-под приподнявшегося левого века глядел расширенный ужасом глаз.

Когда-то говорили, что никто никогда не мог определить цвет глаз Майкла Парка. Но, заглянув в этот единственный, еще зрячий глаз, испуганно глядевший из-под сморщенного немигающего века, сосед мог сказать с уверенностью: это был цвет близко, очень близко стоящей смерти.

Всю субботу Андрей проявлял необычайную деятельность. По обрывкам нескольких телефонных разговоров Алексей Александрович понял, что Андрей энергично отыскивает концы для разгадки судеб тех четверых, чьи имена написаны на обрывках открытки. В этом деле генералу было не трудно помочь сыну: по его приказанию была доставлена целая пачка зарубежных газет. Андрей нашел описание смерти Эдуарда Грили; событие над каналом и все, что за ним последовало, со всеми верными и неверными домыслами и догадками журналистов, с официальными сообщениями правительств и инсинуациями Нортона, долго занимало всю мировую печать. Зато известие об Анри укладывалось в несколько строк, сообщавших о ночном столкновении полиции с демонстрантами на бульваре Пуассоньер, а скромное объявление в "Либерасьон" извещало о смерти в больнице отставного подполковника авиации Анри… Итак, трое из пяти, чьи имена были написаны на обороте открытки, сделали свое дело. Пусть каждый из них и умирал в одиночку, не добравшись до цели, но все они недаром отдали свою жизнь… Грили… Галич… Анри… Значит, только Барнс?.. Полковник Деннис Барнс командовал самолетом "Пе-икс-16" – той самой "Коброй"! Ну что ж, один из пяти?.. Горько!

Андрей поделился с отцом этим огорчением.

– Единственное утешение, – сказал Андрей, – в том, что я же его и уничтожил с его "Коброй".

Генерал покачал головой.

– Представь себе, ты его не уничтожил.

– Он спасся?!

– Нет.

– Не понимаю.

– Барнс отказался вести "Пе-икс" в операцию "Кобра".

– Он жив?! – с надеждой воскликнул Андрей.

– Нет… Его упрятали в больницу для душевнобольных. Но Барнс оказался не тем, кого так просто заставишь покончить с собой "в приступе помешательства": им пришлось грубо симулировать самоубийство.

– Бедняга Барнс… ах, бедняга!.. – повторял Андрей и ласково подвинул к трем сложенным вместе кусочкам открытки четвертый. – Жаль, что нет тех, настоящих кусков, на которых каждый из нас расписался…

Пятый кусочек, на котором было написано имя Андрея, оставался лежать в стороне.