Александр Логачев - Капитан госбезопасности. В марте сорокового

— Это сойдет. А спокоен я буду, когда проверю.

— Хорошо, хорошо, я знаю твою недоверчивость. Хочешь еще о чем-то спросить или прощаемся?

— Прощай.

Они пожали друг другу руки. Прощание Миколы и Кеменя выглядело гораздо более трогательным. Кемень произнес небольшую напыщенную речь на украинском, из которой, кроме общего смысла, капитан мало что понял. А общий смысл сводился к тому, что мысленно он, Кемень, будет с ними, с остающимися в стане врага товарищами, а Украине быть свободной. В ответ Микола заверил Кеменя, что они еще встретятся. На том и расстались.

Перцовку капитан пить не стал. Мутная голова не нужна ему ни сегодня, ни тем паче завтра. Придется много думать и, возможно, активно действовать. Кстати, о многодумии…

Чтобы течению мыслей ничто не мешало, капитан уединился с папиросами в сенях. Было над чем поразмыслить.

Собираются ли его убивать? Железной уверенности в том, что собираются, нет. Хотя доверять полностью не могут. И не могут не предполагать, что ловкого вора заслали.

«Но все-таки они перед тобой частично раскрылись. Показали нескольких человек, а Микола этот, похоже, не совсем рядовой в их организации. Что бы это значило? А уж не то ли, что они намечают провернуть нечто, причем в ближайшее время, и дружно унести отсюда ноги? Через ту же границу. И уверены, что даже если я внедренный агент, то помешать уже ничем не смогу, времени не хватит. Очень похоже. А чтобы быть совершенно спокойными за свое здоровье и сохранность, им меня желательно похоронить. Поработал на нас, спасибо, но сам должен понимать, табачок-то врозь».

«Так-то оно так, — сам себе возразил капитан, — но с другой стороны, ты у них под присмотром, переправляют тебя через кордон, и ты опять попадаешь под присмотр, еще более внимательный. Почему бы им не передать тебя в руки того же абвера, а еще лучше гестапо, где, если ты агент, из тебя выколотят и признание, и много ценной информации. Тоже логично».

Итак, взвешиваем. Чашечки весов с надписями «собираются ликвидировать» и «ни о чем таком не думают» застыли в равновесии. Как выбрать, на что ориентироваться, уж не подбросом ли монетки?

Что ему, капитану Шепелеву, в сложившейся ситуации предпринять?

Бежать немедленно, ну, разумеется, захватив двух его соседей в качестве оперативной добычи — тогда ценность операции будет близка к нулевой.

Соблазн внедриться поглубже по ту сторону границы велик, ради этого можно и рискнуть. В конце концов, наган от него никто не отбирает. А с теми, кому он попадет в руки на той стороне, может, и удастся наладить сотрудничество и взаимопонимание. Но тогда некому будет провалить оуновскую задумку с формой. А есть такая задумка, оперативные печенки сигналят, что есть. И бог весть, не унесет ли воплощение сей задумки человеческие жизни.

Конечно, наглая кража солдатского обмундирования не могла не обеспокоить органы. Не только по поводу того, как найти похитителей, но также и для чего это было сделано. Однако, судя по всему, нашим оуновцам наплевать на беспокойство органов. Видимо, в неожиданном месте они планируют нанести свой выпад и очень скоро, и они не верят, что кто-то сможет просчитать их действия. А действительно, как их просчитать?

Выкурив подряд две папиросы, капитан Шепелев так и не принял окончательного решения. Он вернулся в здание, что на эти дни стало его домом. Он успел привыкнуть к этому нагромождению странных вещей, к этим запахам, к еде, что готовила хозяйка. А потом была ночь.

Это была их третья и последняя ночь. Предыдущая, вторая их ночь, накануне кражи красноармейской формы, прошла менее бурно, чем первая — куда уж естественней, если людей мало что сближает кроме вынужденного одиночества… И хотя ночь не выдалась бурной, прошла без штормовых ласк и огнеметной страсти, но она вышла обоюдоприятной. Не отвратительны друг другу они были, несмотря на антагонистические противоречия. Она его знала как человека низкого происхождения и как деклассированный элемент. Он ее знал как врага страны, которой он служит. Но все-таки мужское и женское естества может притянуть друг к другу вопреки социальной несовместимости. Пускай, и на короткое время притянуть.

Кое-что из биографии Христины удалось установить еще вчера. Она сама рассказала, умело подведенная к этому его вопросами. Оказалась, что происходит она из польско-русской дворянской семьи. Родилась в Варшаве, русский язык знает с детства, на нем с ней говорила мать. А ее ненависть к коммунистам, как и предполагал капитан, имеет семейные корни. Ее отец погиб в двадцатом в сражениях советско-польской войны. А ее брат был польским офицером, попал в плен осенью тридцать девятого и сейчас находится, как она выразилась, «в русском концентрационном лагере».

Сегодня, в свою третью и последнюю ночь, они тоже еще и разговаривали.

— Завтра утром я ухожу, — сообщил капитан, поднимаясь в кровати и закуривая.

— Рано или поздно ушел бы… — произнесла она с философским спокойствием, оглаживая свои светлые волосы.

— Как думаешь, не попробуют твои друзья меня прикончить за ненадобностью?

— Ты путаешь их… — она все-таки поправилась, — нас со своими друзьями.

— Не так далеко твои друзья ускакали от моих. Сегодня мы с ними по их, заметь, просьбе промышляли чистой воды уголовщиной. Сперли солдатскую форму. Да еще путем разбоя.

Но Христину не поразило это известие.

— Невозможно сохранить руки чистыми, когда ведешь борьбу с таким грязным чудовищем, как коммунизм. А суть заключается в том, что движет человеком. Нажива или идея.

— Ну, вот видишь, а ты говоришь, не могут прикончить. Во имя идеи могут. Ты этого Миколу давно знаешь?

— Нет, недавно. Чуть больше, чем тебя. Но это не имеет значения.

— Почему не имеет?

— Не имеет и все, — почти отрезала она.

К его возможной кончине от рук ее сподвижников она отнеслась более чем равнодушно. Или совсем не верит в такую возможность, или ее это нисколько не тревожит. Впрочем, что мешает выяснить?

— Тебе, гляжу, все равно, почикают меня или нет?

— А кто ты мне? — Христина, повернув голову на подушке, обратила к нему лицо. — То же, что и я тебе, то есть никто. Или, как выражаются теоретики большевизма, «случайный попутчик», — она улыбнулась (за три дня она улыбалась так мало, что капитан помнил эти случаи наперечет. И как ни странно — улыбка не шла ее лицу. Может быть, настолько отвыкло ее лицо от улыбок?). — Ты попал на мою слабость, я попалась на твою силу. Вот и все.

— А о ком бы ты печалилась? — Шепелев сделал вид, что раздражен ее безразличием к себе (кстати, и на самом деле, где-то очень глубоко, был немного раздосадован тем, что не смог пробудить к своему воровскому персонажу более сильных чувств). — Только о себе, небось. Вон ты давеча о брательнике своем говорила. Про то, что он сидит в лагере. Тоже печали я не заметил. Сидит и сидит. Может, выйдет, может, нет. Короче, на всех тебе наплевать, кроме себя!