Жерар Вилье - Сафари в Ла-Пасе

Поддался последний винт. Один из индейцев просунул в гроб отвертку и нажал на нее. Крышка сдвинулась. Дождь снова пошел. Малко поспешил им на помощь. Лукресия светила фонариком.

Крышка гроба закачалась и повалилась на землю. Один из индейцев выругался на своем языке. Из открытого гроба шел затхлый и сладковатый тошнотворный запах. В нем действительно лежал труп.

Малко был слегка удивлен и разочарован: он ожидал увидеть гроб пустым или, в крайнем случае, заполненным камнями.

С трудом подавляя ужасающую тошноту, он наклонился. Сначала он ничего не разглядел, кроме какой-то темной массы. Труп был без савана. Просто лежащее на боку тело, сползшее к стенке гроба. Малко взял его за плечо, чтобы перевернуть на спину, но тут же отпрянул, и его чуть не вырвало. Рука его попала в какую-то слизь. На помощь ему пришел один из индейцев. Воткнув в плечо трупа что-то вроде крюка для мясных туш, он перевернул его. Из гроба вырвалось такое облако зловония, что все отшатнулись. Наконец, Лукресия подняла руку с фонарем, и в его свете они увидели темную бороду.

Борода продолжала расти и после смерти и теперь была длиною в добрых двадцать сантиметров.

Лицо было неузнаваемо, все залито кровью из зиявшей на голове раны. Малко жадно рассматривал искаженные, расплывшиеся черты землистого и раздувшегося мертвого лица.

Это был труп очень высокого мужчины, не старше тридцати лет, с длинными волосами, усами и бородой. В открывшемся рту были видны неровные зубы. Мертвый был в джинсах, куртке и коротких, из коричневой кожи, «техасских» сапожках с очень узкими носами.

– Это не Клаус Хейнкель, – сказал Малко. Если только он не помолодел на четверть века. Немцу было 54 года, он был лыс и имел 1 м 68 см роста.

– Это Джим, – взволнованно прошептала Лукресия. – Джим Дуглас, молодой американец. Это его сапоги.

Индейцы начали проявлять нетерпение. Малко выпрямился. Этот мертвый незнакомец ничего больше не мог ему сообщить. Ясно, что погиб он насильственной смертью и не был Клаусом Хейнкелем. Так что почти с полной уверенностью можно было утверждать, что немец до сих пор жив.

– Пусть закрывают крышку, – сказал он, – и опускают гроб в могилу.

Индейцы принялись торопливо завинчивать крышку. Малко, промокший и расстроенный, ничего не понимал. Если Лукресия была права, то как мог очутиться этот американец в гробу Клауса Хейнкеля? Кто его убил? Слава богу, что он не отдал Джеку Кэмбеллу отпечатки пальцев Клауса Хейнкеля. Они еще могут пригодиться...

Они с Лукресией молча смотрели, как индейцы опускают гроб и закапывают могилу. Это заняло у них 20 минут.

Потом все они покинули кладбище тем же путем, что и пришли. У кладбищенской стены Лукресия опять о чем-то шепотом заспорила с индейцами, они требовали еще 200 песо. Малко заплатил.

– Они нас не выдадут? – спросил он.

– Нет, – ответила Лукресия. – Они сейчас же возвращаются пешком в свою деревню. Они боятся полицейских.

Индейцы быстро исчезли в темноте. Малко и Лукресия пошли налево, к центру. На улицах было пустынно. В полном молчании они дошли до моста, перекинутого через реку Ла-Пас. Пройдя еще метров сто, они, наконец, увидели такси. Когда они в него садились, сонный водитель даже не повернул головы.

– Если Клаус Хейнкель жив, – внезапно сказала Лукресия, – Уго Гомес должен знать об этом...

Малко не ответил, занятый своими мыслями: любопытно будет посмотреть, как прореагирует на новость Джек Кэмбелл, столь непоколебимо уверенный в смерти Клауса Хейнкеля.

Наполовину сорванный плакат взывал к бдительности простаков: «Не верьте слухам, распространяемым экстремистами. Верьте революции 16 июля».

Плакат висел на углу улицы 20 Октября, названной так в память об одной из предыдущих революций, что невольно придавало ему юмористический оттенок. Надо сказать, что никто уже давно не уничтожал старых лозунгов, и на стенах домов Ла-Паса можно было изучить всю политическую историю Боливии.

Малко внимательно осматривал небольшой четырехэтажный дом, стоящий в одном из тупиков рядом с улицей 20 Октября. Спокойное местечко, и недалеко от Прадо. Он долго и безрезультатно звонил в дверь квартиры на втором этаже, где жил Джим Дуглас.

Жил, пока не очутился в гробу Клауса Хейнкеля... Малко был раздосадован и уже собирался уходить, когда в окне первого этажа колыхнулась занавеска.

– Там кто-то есть, – сказала Лукресия. Они вернулись в дом и вновь позвонили. Дверь тотчас открылась.

Они увидели женщину лет сорока, с бесцветными глазами, лишенными всякого выражения. Из-за нее выглядывали двое босоногих, черномазых ребятишек, довольно хорошеньких. Волосы женщины были гладко зачесаны назад, отчего делались еще заметнее асимметричность ее лица и слишком полная нижняя губа. Узкое полотняное платье туго обтягивало ее пышные формы. Не обращая внимания на Лукресию, она спросила Малко:

– Что вам нужно?

– Я ищу Джима Дугласа. У него никто не открывает.

– Он ушел. Несколько дней тому назад. Я не знаю, где он.

Она отвечала равнодушным тоном, и явно лишь из-за притягательности золотистых глаз Малко дверь до сих пор не захлопнулась.

– Он живет один? – спросила Лукресия.

Немного поколебавшись, женщина с неохотой проговорила:

– Не знаю... Его дела меня не интересуют.

На какую-то долю секунды поймав взгляд Малко, она как-то особенно пристально глянула на него и тут же отступила от порога.

– Мне некогда. Извините.

Дверь захлопнулась. Малко и Лукресия прошли по узкому коридору к выходу.

– Она что-то знает.

Лукресия издала короткий и вежливый смешок.

– Она просто хочет увидеться с тобой наедине. Это самая известная нимфоманка в Ла-Пасе. Из-за этого и муж ее бросил. Наверняка, она и с Джимом спала. Когда на нее это находит, она и с ламой может переспать!

Что ж, в конце концов, испанские конкистадоры тоже использовали лам для этой цели.

– Что ты еще знаешь об этом Джиме Дугласе?

Лукресия подвернула ногу на неровной мостовой и, прежде чем ответить, коротко выругалась.

– Мы с ним были не очень близко знакомы. Часто встречались в «Копакабане», за аперитивом. Он был очень разговорчив и однажды рассказал мне, что активно участвовал в забастовке в Массачусетском технологическом институте. Он был профессиональным пропагандистом, очень левым. Прекрасно говорил по-испански, здесь у нас прожил год, преподавал английский язык.

– Ты можешь понять, каким образом он оказался замешанным в деле Клауса Хейнкеля?

Лукресия покачала головой:

– Нет. Немцами он не интересовался.

Сплошная загадка, ни малейшего просвета. Настроение у Малко было отвратительным. Чем больше он узнавал об этом якобы умершем немце, тем большей опасности он подвергался. Но откуда исходила угроза, он не знал...