Богомил Райнов - Умирать — в крайнем случае

Час завтрака прошел. Два официанта деловито расчищают медную стойку, шеф заведения сидит за кассой и просматривает счета. За столиком у витрины три человека делят свое внимание между кружками гиннес и утренним номером «Дейли миррор». А в темном углу за стаканом виски сижу я, и настроение у меня подавленное, как у любого пьяницы на депрессивном этапе запоя.

Пока я тупо смотрю на ярко размалеванную леди с афиши, ко мне подходит леди живая. Тоже сильно размалеванная.

— Кажется, мой большой мальчик скучает? — осведомляется она. Судя по голосу, горло у нее нуждается в хорошей смазке по утрам.

Я апатично мотаю головой.

— Не-е-ет… развлекается…

— Развлекаетесь виски?

— И содой, — поспешно добавляю я, чтобы придать своему занятию оттенок порядочности.

— Оригинальная идея, — отзывается моя собеседница. — Хотя вы что-то рано начали.

С этими словами она непринужденно усаживается за столик и тем же сиплым голосом зовет официанта:

— Дейви, одно шотландское, мой мальчик!

После чего заявляет:

— За ваш счет, если не возражаете.

— Не будем мелочны, — бросаю я с оттенком великодушия.

Этот оттенок явно ускользнул от внимания моей дамы; меньше чем за час она опрокидывает еще три порции шотландского, а паузы заполняет вопросами, ведущими к взаимному знакомству.

— Кажется, я вас где-то видела, — говорит она, одаряя меня располагающей улыбкой большого накрашенного рта.

— Может быть, — уныло бубню я в стакан.

— Да, да, я вас видела вчера в «Золотом льве»… сейчас вспомнила. Кажется, вы были с какими-то моряками и страшно шумели.

— Может быть, — повторяю я и делаю глоток. — Зачем пить, если не шуметь.

— А сам вы моряк или что-то в этом роде?

— Да, в этом роде.

— А какой национальности?

— Болгарин.

— Болгарин?.. Ах да, это на Балканах, — говорит моя дама, довольная тем, что может блеснуть познаниями в географии. Еще раз напомнив Дейви, что ее стакан пуст, она продолжает допрос: — А где же ваш корабль?

— В море.

— Серьезно? А я думала, в Гайд-парке!

— Хочу сказать: в открытом море.

— А почему же вы на берегу?

— Меня бросили… оставили одного… в непробудном мраке опьянения… Приятели, называется…

— Бедняжка! — сочувственно говорит она, принимая из рук Дейви очередную порцию шотландского. Потом спохватывается: — Что же вы будете делать?

— Буду ждать, чего же еще.

— Чего ждать?

— Корабля, конечно. Не утонет же он. Недели через три-четыре придет в Лондон, никуда не денется.

— Ну, три-четыре недели не страшно. Раз у вас есть деньги…

— Денег мне хватит ненадолго, — заявляю я, рискуя разочаровать собеседницу. — Придется искать работу…

Моя соседка по столику, видимо, готова пойти на тот же риск, потому что тут же заявляет:

— Работу, здесь? Ищите может, и найдете. Но куда вероятнее, что вы умрете с голоду.

— Так уж и умру! Если ничего не выйдет, обращусь в посольство. У нас здесь есть посольство.

— Это уже кое-что, — кивает дама и протягивает руку к моим сигаретам.

Я щелкаю зажигалкой и тоже закуриваю. Мы молчим, одинаково довольные: она — тем, что собрала нужную информацию, а я — тем, что с анкетой покончено. Однако у нее есть еще вопросы.

— Но вам все-таки хватит денег дня на два-три?

— О да, конечно.

— И на две-три порции шотландского?

— Конечно. Не стесняйтесь.

Она и не думает стесняться. Она потягивает виски до обеденного часа, когда кафе наполняется народом, и потом, когда зал пустеет и мы остаемся одни. Подведя черту под анкетой, она переходит к темам общего характера, говорит, что жизнь, в сущности, не так уж плоха, после чего заявляет, что жизнь все-таки сплошная бессмыслица. Такие темы требуют серьезных размышлений и в известной мере — философского склада ума, что не мешает ей каждые пятнадцать минут произносить: «Дейви, мой мальчик, ты же видишь, что мой стакан пуст»; время от времени она проявляет заботу и о моем стакане, но мне за ней не угнаться, на второй день запоя это не удивительно.

Как и следовало ожидать, от общей темы «что есть жизнь» дама в конце концов переходит к частной, но не менее важной теме «что есть любовь», ибо что же еще остается человеку в этом гнусном мире, кроме любви. По этому поводу она — не без оттенка девичьего стыда — признается, что я ей, в сущности, не антипатичен, даже наоборот, но это еще ничего не значит и я не должен воображать себе невесть что, у нее есть друг, между ними все очень серьезно, и если я удостоился счастья познакомиться с ней и мы сидим за одним столиком, то только потому, что этот самый друг как раз уехал из Лондона не знаю куда по не знаю какому делу.

Время подходит к пяти, я совсем не так пьян, как кажется, и хорошо вижу, что особа, за столиком которой я оказался (она уже утверждает, что это я к ней подсел, а не наоборот), женщина, каких можно встретить в любом вертепе средней категории, то есть женщина спорной красоты и сомнительной молодости, упакованная с дешевым шиком и размалеванная с претензией на невинность, — очевидно, в силу предположения, что дикие обитатели Балкан ценят таковую особенно высоко.

Время подходит к пяти, но моя собеседница по-прежнему буксует на том же мотиве: у нее есть близкий человек, между ними все очень серьезно, вообще-то он ей почти муж, но на мое счастье, этого человека сейчас нет в Лондоне, а я непонятно почему приглянулся ей с первого взгляда, несмотря на то, что отвратительно пьян; но хотя я ей и нравлюсь, это еще не дает мне права воображать бог знает что, и только потому, что она согласилась принять меня за свой столик и пропустить рюмочку в моей компании, думать, будто она из каких-нибудь таких, это совершенная неправда; тайна нашей скорой и неожиданной близости — только и единственно в том, что я ей понравился непонятно чем, хотя, между нами говоря, ничего особенного собой не представляю, тем более в пьяном виде. Словом, эта дама изо всех сил старается убедить меня, что она не проститутка, и я великодушно делаю вид, что верю ей, хотя, если она не проститутка, я в таком случае епископ кентерберийский, а то и папа римский.

— Пора сниматься с якоря, — нерешительно предлагаю я, когда стрелка часов замирает на пяти.

— Почему? — невинно спрашивает дама.

— Я хочу спать.

Это безобидное заявление она воспринимает как грубый намек на плотские утехи и снова принимается уверять меня, что у нее есть парень, в известном смысле даже муж, потом неохотно признается, что я ей все же чем-то симпатичен и только по этой причине она, пожалуй, согласилась бы позволить себе некоторую интимность — кто в наше время себе этого не позволяет, — но только безо всяких излишеств и извращений и, конечно, при условии, что я буду вести себя прилично, как подобает порядочному человеку, а это означает, что я мог бы дать ей небольшую сумму — конечно, взаймы («Только не воображайте, что речь идет о таксе или о чем-нибудь таком»); просто ей нужны деньги, потому что ее друг внезапно уехал в Ливерпуль по совершенно неотложному делу.