Богомил Райнов - Умирать — в крайнем случае

Наверное, все было бы не так страшно, если бы я не сопротивлялся. Но я отбивался зверски и, кажется, нанес противнику немалый, хотя и частичный, урон, несмотря на его численное превосходство, и заплатил за это с лихвой.

Два сломанных носа, расцарапанная щека, растоптанный живот и еще пара очков в мою пользу — отнюдь не плод увлечения спортом и не стихийная жажда мести. В моей профессии для такой жажды нет места, она исключается. Если надо, получаешь удары и наносишь удары; тут вопрос не страсти, а чисто деловых отношений. И как раз с точки зрения деловых отношений эта парочка горилл и их добродушный шеф должны понять, что имеют дело не с куском пластилина, а с довольно твердым орешком. И сделать выводы.

Но твердый-то орешек, кажется, раздавили в пыль. Я так прочно увяз в ваксе, что, пожалуй, уже никогда не открою глаз и не увижу света. Единственное свидетельство того, что я еще жив, — страдание.

Вообще признаки жизни, насколько они имеются, сосредоточены внутри меня. Это виды боли. Проходит время, много времени, неделя или год, пока я начинаю различать признаки жизни рядом с собой. Это голоса, раздающиеся где-то в вышине.

— На этот раз не выплывет…

— Выплывет, не бойся. Не сунешь гаду свинцовую пломбу — обязательно выплывет.

— Не выплывет, Ал. Он готов.

— Выплывет, Боб. Что гад, что собака, одинаково живучи.

Через неделю — или через год? — я начинаю понимать, что второй голос был ближе к истине: кажется, я в самом деле возвращаюсь к жизни, потому что ощущения, то есть разновидности боли, становятся отчетливее. Лицо так отекло, что я не могу как следует открыть глаза, но все-таки ясно: глаза пока на месте.

Наверное, я подаю признаки жизни в неподходящий момент, над моей головой тут же разгорается уже знакомый спор: выкинуть меня или дать еще немного разжиреть. А еще через несколько дней наступает следующий этап.

— Это уже нахальство, сэр! — заявляет рослый Ал, появляясь в дверях. — Мы вам не лакеи! Извольте ополоснуть рожу и одеться — вас ждет шеф.

Я подчиняюсь. Но на этот раз операция «подъем» затягивается. У меня так кружится голова, что я не могу встать, а когда все-таки встаю, тут же грохаюсь на пол.

— Не валяйте дурака! — рычит горилла, подхватывая меня мощными лапами. — Слышите, вас требует к себе шеф!

В конце концов мне каким-то образом удается встать на ноги и даже сделать несколько шагов, держась за стенку. Холодная вода освежает меня. Бросив беглый взгляд в зеркало, я вижу обезображенное лицо с потухшим взглядом и жесткой трехнедельной щетиной. Не мое лицо. Возвращаюсь к матрацу и приступаю к мучительной процедуре одевания.

— Ага, значит, второе воскресение из мертвых! — почти радушно восклицает человек с огненным лицом и рыжими волосами, увидев меня на пороге уютного викторианского кабинета.

Он встает из-за стола и делает ко мне несколько шагов, словно хочет удостовериться, что воскресение действительно свершилось.

— Я не буду вашим швейцаром, мистер… мистер… — доносится до меня глухой голос, наверное, мой собственный.

— Мистер Дрейк, — подсказывает хозяин.

Но я уже сказал все, что хотел сказать, и стою, где был, в двух шагах от двери. Стою и молчу, не отрывая глаз от ковра.

— М-да-а… — рычит рыжий. — Вы несколько торопитесь с деловой частью беседы. Сначала сядьте.

— Я не буду вашим швейцаром, мистер Дрейк, — повторяю я, не обращая внимания на его слова.

— Спешите, друг мой, спешите, — добродушно бормочет хозяин. — Если и я стану так торопиться, то, чего доброго, опять передам вас Бобу и Алу для обработки. А вы, наверное, хорошо понимаете, что новой обработки вам не пережить.

— Вы можете меня изничтожить, но вашим швейцаром я не буду, — говорю я в третий раз, не повышая голоса.

— Изничтожить? Верно, такая мысль у меня была. Но это всегда успеется. Препятствий к этому нет. Так что послушайте меня: не будем торопиться. Сначала сядьте, а если придется вас раздавить, то я это сделаю.

В добродушном рыке появилась чуть заметная угрожающая нотка. Льва можно дразнить, но только иногда и в меру. Пожалуй, мне в самом деле лучше сесть, тем более что я еле держусь на ногах.

Я опускаюсь в мягкое плюшевое кресло и жду продолжения. Наверное, мистер Дрейк успел нажать невидимую кнопку, и, наверное, Ал был заранее предупрежден, потому что дверь распахивается, и он торжественно вплывает в кабинет, катя перед собой бар на колесиках. Рыжий небрежно машет ручной горилле — мол, выметайся — и начинает возиться со стаканами и бутылками.

— Знаете, в последнее время я мало пью, не больше двух пальцев в час, — поясняет он между делом. — Но вы понимаете, что когда у меня гости…

Возможно, он забыл, что уже объяснял мне все это; но он не забывает вместе со стаканом предложить мне ониксовую шкатулку с сигаретами.

— Курите… устравайтесь поудобнее… вообще чувствуйте себя как дома, друг мой. Здесь вам ничто не угрожает.

Я закуриваю и отпиваю глоток виски. Потом все также несговорчиво заявляю:

— Угрожает или нет, мне наплевать. Вашим швейцаром я не буду.

Рыжий, достав из кармашка длинную сигару, медленно снимает с нее целлофановую упаковку. Потом все так же медленно обрезает кончик и закуривает.

— Да-да… Это я, кажется, уже слышал… — кивает он и направляет мне в лицо густую струю дыма. Невзирая на все мои грубости, настроение у хозяина явно отличное, что заметно по голосу. Низкому и хриплому — такому хриплому, что при наличии остальных данных мистер Дрейк мог бы стать достойным преемником незабвенного Армстронга.

Мы молчим и курим, рыжий наливает новую дозу виски и делает глоток для проверки — тот вкус или нет, — а потом заявляет:

— Рискуя лишить вас любимого припева, должен сообщить, что место швейцара уже занято. Даже если бы вы и согласились его занять, это невозможно. Вы также знаете, что добраться до посольства не сможете — путь к нему нелегкий, особенно для человека с вашим хрупким здоровьем. Словом, ваши шансы на спасение, дорогой друг, равны нулю.

— Мне это безразлично.

— Лицемерите, дорогой друг, лицемерите! Ни одному человеку не все равно, будет он жить или умрет. Никогда! Это я знаю по себе.

— Ничего вы не знаете, — весьма невежливо бросаю я. — Если бы вас обработали так, как меня, то вы бы поняли, что ничего не знаете.

— Меня обрабатывали, мой друг, и не раз, — говорит он и хрипло смеется. — Старина Дрейк прошел огонь и воду, поверьте. Наверное, поэтому я готов войти в ваше положение и поискать какой-то выход. Мне даже кажется, я кое-что нашел. Но в конце концов, все будет зависеть от вас.

Он умолкает и взглядывает на меня, чтобы посмотреть, как я реагирую на его заявление. Но моя единственная реакция — апатия.