Эвелин Энтони - Наемник

Она всегда боялась Кинга, подсознательно чувствовала, что за его улыбкой, его утонченностью скрывается что-то зловещее. И физическое отвращение, которое он вызывал у нее, было следствием этого страха. Вспомнив белые бейрутские розы и то мгновение в оранжерее Фримонта, когда он поднес ее руку к губам, а она отдернула, Элизабет почувствовала, как к горлу подступает тошнота. Хантли сказал, что Кинг убил Даллас, думая, что это она, Элизабет. Но каким образом, зачем? Он, видимо, догадался, что она узнала о предстоящем убийстве, и пытался убить ее, чтобы она не раскрыла заговор. Отчего она дрожит? Наверное, в квартире прохладно? Но нет, температура здесь всегда постоянная — +22. Элизабет вернулась в спальню и закончила сборы. Проверила, сколько при ней денег, и стала искать номер Восточной авиакомпании.

Только так, все время что-то делая, мечтая о предстоящей поездке, можно было не поддаться панике, не думать, что в данный момент делает Эдди Кинг. Она убеждала себя, что никто не сможет подняться на ее этаж, а если даже кому-то удастся проскользнуть мимо портье, все равно он не проникнет в ее квартиру, потому что дверь заперта на засов. Хорошо, что она живет на двенадцатом этаже — никто не влезет и в окно. Однако, обнаружив, что стоит спиной к окнам, Элизабет обернулась. Восточная авиакомпания с середины марта работала по новому расписанию. Самолет на Мехико отправлялся в полдень. Элизабет заказала два билета и сообщила номер телефона своего транспортного агента. Ей ответили, что компания свяжется с ним и оставит ей два билета в своем офисе в аэропорту.

С Келлером они встречаются в одиннадцать — времени у них будет достаточно, чтобы успеть на самолет. Элизабет пошла на кухню и приготовила себе кофе. Она с утра ничего не ела, и сейчас ей тоже ничего не хотелось. Но, может быть, если она заставит себя что-то проглотить, то прекратится эта дрожь?

— Наверное, это от усталости и голода, — вслух сказала Элизабет.

Она в безопасности, никто до нее не доберется. Ей нечего бояться. Она приготовила омлет и поела, внушая себе, что ей стало лучше.

Она сидела на кухне, пила кофе и вспоминала то первое утро, когда она готовила Келлеру завтрак. Ему не понравились вафли. Элизабет не смогла уснуть в ту ночь, потрясенная и смущенная тем, что произошло. Предчувствие не обмануло ее, как и в случае с Кингом. Истина открылась ей в тот момент, когда Келлер, обозлившись, поцеловал ее. Не для того, чтобы соблазнить ее, а чтобы оскорбить, наказать за высокомерие, проучить на будущее. Ее богатство, ее утонченность не имели никакого веса в глазах настоящего мужчины. Он дал ей понять, что ее ждет, если она не будет с ним считаться. Она полюбила его с того самого момента. А может быть, и раньше, еще в самолете. Задолго до той ночи, когда они стали любовниками.

Они вместе летели в Америку и завтра вместе ее покинут. Возможно, навсегда. Элизабет не могла представить себе свою новую жизнь и судила о ней лишь по тому времени, что они прожили вместе в ее квартире. Впервые в жизни она была счастлива. Любовь — это чудо! Даже сегодня днем в этой убогой комнате, где они говорили о смерти, это было прекрасно! Келлер дал ей свободу в самом главном — научил ее быть самой собой, любить без оглядки, ничего не стыдясь. Вот это и есть истинная эмансипация женщины, а всякое там равенство, экономическая независимость, изнурительная борьба за равные правы с мужчинами — это лишь обман. Истинная свобода — это та, что дал ей Келлер. Общество обесценило любовь, рассматривая ее только как физический акт, обсуждая только ее техническую сторону, будто речь идет об автомобиле. То, что она испытывает к Келлеру и он к ней, не поддается никаким измерениям или определениям. Их любовь уникальна. Это любовь придает ей смелость; вот она сидит у себя в квартире, зная, что по ошибке вместо нее убита другая женщина и что убийца не успокоится, пока не доберется до нее. Любовь понуждает ее порвать с родиной и уехать в изгнание с любимым человеком.

Это чувство оказалось сильнее всех условностей, по меркам которых человек, готовый за деньги убить другого, не достоин любви. Сегодня днем, заливаясь слезами, в отчаянии, что может потерять его, Элизабет сказала Келлеру, что любит его и ей безразлично, кто он и чем занимается. И если даже он не послушает ее и завтра пустит в ход свое оружие, а затем сумеет скрыться и приехать в аэропорт, она все равно уедет с ним.

И это так же просто и неизбежно, как встреча первых на земле мужчины и женщины, полюбивших друг друга наперекор запрету.

Собор святого Патрика закрылся в десять часов. В девять пятьдесят небольшие группки верующих все еще бродили по собору, несмотря на попытки церковных служителей выпроводить их. Свет над главным проходом выключили, закрыли все боковые двери за исключением той, что выходила на Мэдисон авеню. Монсеньер Джеймсон был на ногах с шести утра, а вздремнуть днем, что так необходимо в его возрасте, не было времени. Он почти весь день провел с кардиналом, отрабатывая окончательный вариант его завтрашней проповеди. Голова у него разламывалась от боли, но он приписывал это скорее беспокойству по поводу речи, чем недосыпанию и усталости. После каждой правки кардинала проповедь все больше принимала форму полемики, становилась все более бескомпромиссной. Джеймсон уже отчаялся смягчить ее. Он просто поднял руки вверх, сдаваясь, чем вызвал улыбку кардинала, и сказал: «Да поможет нам Бог, Ваше преосвященство. К вечеру проповедь будет готова».

Это была уничтожающая критика существующей политической системы. Перед нею меркли даже яростные нападки на нацистскую Германию во время войны. Джеймсон не слышал ничего подобного. Монсеньер был человеком осторожным, не любил политики и политических деятелей и весь сжимался от словесных гранат, которыми кардинал намеревался завтра забросать Джона Джексона. Но в то же время пафос этих страстных обличений находил отклик в его кельтской душе. Вечером, жуя бутерброд вместо ужина и глотая бесконечный кофе, Джеймсон сел за перепечатку проповеди. Он осуждал кардинала за то, что тот делает, но в то же время не мог подавить в себе гордость за свою причастность к проповеди. Теперь его уже не тяготили долгие часы работы. Он не жаловался и даже находил, что его обязанности стали менее обременительными. Но понять Регацци до конца так и не мог. Это все равно, что наблюдать за молнией. Вы видите вспышку, но не надейтесь досконально разглядеть ее. А раньше он вообще не понимал кардинала. Наверное, нелегко проникнуть в душу святого, ибо тот, кто предан Богу и людям, сам нелюдим и одинок, как его кардинал.

Обремененный заботами о тех, кто не имеет защитников в коридорах власти, кардинал забывал, наверное, о неудобствах своих сотрудников. Но временами он, видимо, старался помнить об этом и тогда отсылал Джеймсона спать, смущая его. Кардинала тоже беспокоила его проповедь. Он опасался, что там сказано слишком мало, в отличие от своего секретаря, считавшего, что сказано слишком много.