Тонино Бенаквиста - Охота на зайца. Комедия неудачников

— Ну… шансы есть.

Вот это довод шокирующий. Профессиональная ошибка, безработица, нищета, деградация, самоубийство. Для швейцарца это наверняка логическая цепочка.

Старший, со списком, глядит в окно, потом на табло позади своей стойки:

— Эй, ребята, а может, с почтовым попробовать?

— Разве он еще не ушел?

— А ты хоть раз видел, чтобы он дважды ушел в одно и то же время? По логике–то ему отходить в тридцать одну минуту. Но с этой гнилой погодой даже не видать, у перрона он еще или нет… Взгляни–ка, Мишель.

Я был бы весьма не прочь, чтобы мне объяснили. Мишель оборачивается ко мне и хватает за плечи:

— У тебя две минуты, малыш. Платформа «J». Расскажи им свою байку. Жми давай!

— Да куда жать–то?

— К почтовому! Он идет твоим же маршрутом. Когда он будет в Воллорбе, Этьен?

— Если график выдержит, то в 3.10. А мой уходит оттуда в 3.20…

Я не верю. Это невозможно. Не верю.

— Он что, ракета «Ариан», ваш почтовый?

— Да нет, просто французский скорый. Никогда о таких не слыхал? Так, может, ты все–таки доставишь мне удовольствие, сбегаешь к платформе «J»?

— У тебя еще есть шанс не вылететь с работы.

Я уже не знаю, что делать, они меня пугают, я чувствую себя целой футбольной командой, на которую орут болельщики. Все трое вопят как оглашенные, нагоняя на меня страху:

— Жми давай!

Ни жив ни мертв, я вылетаю, словно буйнопомешанный, и устраиваю забег к платформе «J». Там вижу лимонно–желтый скорый, всего лишь локомотив с вагоном, да троих каких–то типов, заканчивающих грузить почтовые мешки почти в полной темноте. Это французы, озябшие и совершенно проснувшиеся. Они слушают мою байку, как говорит Мишель, и она вовсе не вызывает у них смеха. Я показываю свое удостоверение, но они на него даже не смотрят. И тогда я вываливаю все, что накопилось на сердце, с яростью отчаяния. Тут до них сразу доходит, что я искренен, что последнее, что они могут сделать, — это оставить меня тут, в Лозанне, в то время как я с такой силой хочу вернуться к себе. Они почти не открывают рта, только говорят, чтобы я садился. А это понятно и без долгих разговоров. Мне никогда не надо лгать, вещи ведь говорят сами за себя, если их излагать без прикрас. Совершенно выдохшийся, я залезаю в вагон. Слезы волной подкатывают к глазам: от удивления, от холода, от бега, от спешки, от откровенности — от всего понемногу. Я забываюсь, приткнувшись между двумя мешками, сунув голову меж колен. Я подниму ее только после отправления.

Странно видеть пустой вагон, словно ангар, — одни только мешки штабелями да стеллажи с ячейками для сортировки почты вдоль стен. Как только поезд трогается, они принимаются за работу, все трое, усевшись вокруг груды писем в добром метре от ячеек. На меня никто не обращает внимания, и я пододвигаюсь поближе, чтобы посмотреть, как они это делают. У каждого по пачке писем в руке, и они раскидывают их по ячейкам всего лишь легким движением большого пальца, что–то вроде щелчка. От одной до двух секунд на письмо. У меня желание расспросить их поподробнее насчет этой техники броска, но боюсь нарушить ритм. Слышно только «зип, зип»… Лучше уж сидеть тише воды, ниже травы. Всего полчаса назад какой–то лекарь тыкал в меня своей пушкой, а теперь вот я сижу тише воды, ниже травы в почтовом вагоне, догоняющем мой девяносто шестой. Это свое возвращение я сохраню про себя, Катя ничего не узнает. Нечего рассказывать.

Мне протягивают бутылку кальвадоса, для согрева видимо. Два–три глотка. Обжигает, но нужное действие оказывает. До чего же лаконичны эти ребята с почтовой сортировки, ни на что не отвлекаются. Мне странно самому оказаться в заячьей шкуре, даже как–то не по себе. Чувствуешь себя лишним, не знаешь, куда себя деть, боишься быть в тягость. Теперь–то я немного лучше понимаю, почему у сони все время был этот притворно–виноватый вид. Его глухой стыд от навязывания собственной особы. Мне понятно также и его желание переложить ответственность на других, на тех, кто имеет к этому привычку.

Сейчас ровно 2.55. Если все шло как надо, то мы уже обогнали двести двадцать второй. Будь тут окно, я бы нервничал, ожидая этого момента. Я бы, конечно, мало что увидел — секундная вспышка, сотня окон, слившихся в одно. Я бы прищурился, пытаясь разглядеть чье–нибудь знакомое лицо, чью–нибудь позу. Что там новенького, у этой банды психов, которые не спрашивают ничьего разрешения, вламываясь к вам со своей засевшей в башке идеей? В Валлорбе поглядим: если все пройдет нормально, я должен буду присоединиться к ним прямо во время визита таможенников, и, может, эти тоже вмешаются manu militari. [35] Вооруженной рукой (лат.). В конце концов, это ведь контрабанда и незаконный переход границы — банальная история. Пускай–ка наведут порядок. Останавливаемся. Уже.

— Это граница? — спрашиваю я.

— Нет пока. Мы в Ла–Сарразе.

«Ла» что? Ла–Сарраз?

— Мы второй месяц делаем тут маленькую техническую остановку, надо подцепить еще два вагона. Это до середины февраля продлится.

— Но… стоим долго?

— Нет, четверть часика. Тебе когда надо быть в Валлорбе?

Кто–то желает мне зла. Это Бог на меня злится. Другого объяснения не вижу. Он меня то бросает, то подбирает, гонит то туда, то обратно. Издевается надо мной, черт подери. Проклятье!

— Но не могу же я торчать на вашем почтовике, который останавливается каждые двадцать минут! Это идиотизм!

— Эй, потише, мы тебя взяли, потому что ты сказал, что здорово влип. Я понимаю твои заботы, но мы–то тут при чем?

— Сколько тут до границы?

— Километров двадцать. С меня довольно.

— Вокзал в Ла–Сарразе есть?

— Совсем маленький. Сроду там никого не видел, но есть.

Я иду к нему, протянув руку. Он советует мне остаться: вдруг мой поезд запоздает из–за снега, вдруг таможенники провозятся дольше обычного, или вдруг сцепка окончится быстрее. Слишком много всяких «вдруг».

— Пешком ты далеко не уйдешь. Оставайся лучше с нами.

Я хватаю его руку почти силой и благодарю. Поговори мы с ним чуть дольше, я бы назначил ему встречу на Лионском вокзале, чтобы заклясть судьбу. Но, чтобы не дразнить ее, я ничего не сказал.

Я пробежал по путям несколько сотен метров, наугад, прыгая через рельсы и шпалы, и наконец увидел вокзал, мертвый, без света, почти погребенный под снегом. Мои мокасины и низ брюк промокли насквозь, мне жарко, я обливаюсь потом и чувствую, как рубашка примерзает к спине. Завтра поглядим. Катя меня полечит, а уж я не буду вылезать из постели. На вокзале ничего. Это даже и не вокзал вовсе, а всего лишь стрелочный перевод с домиком без часов. Внутрь никак не войти, хотя бы ради того, чтобы выбраться из этого снега, в котором я увязаю по колено. Я снова бросаюсь вперед, огибаю хибарку и обнаруживаю крошечную площадь, едва освещенную; несколько машин на стоянке да еще более мертвое кафе. Сразу за кафе различаю неясное движение, свет, идущий словно из–под земли. Какой–то тип в красной меховой куртке орудует штыковой лопатой, разгребая снег вокруг приземистой тумбы, возможно электрораспределителя, толком не могу рассмотреть. Но стоило мне появиться, как он застыл, замахнувшись своим орудием. Видимо, решил, что я хочу на него напасть. Он как–то странно вскрикнул, от испуга конечно, но все–таки как–то странно…