Тонино Бенаквиста - Охота на зайца. Комедия неудачников

Смотрю на свои часы. 8.10. Проезжаем Вильнев–Сен–Жорж и его сортировочную станцию. Меньше двадцати трех километров осталось. Мы почти на месте. Я уже начинаю сожалеть о нашем решении, принятом сегодня ночью. Надо было все остановить и избавиться от этих троих психов. У одного из них теперь развязаны руки.

— Куда вы? — спрашивает Изабель.

— Догадайтесь.

Я мчусь в девяносто пятый, к Латуру. Висячий замок по–прежнему на месте. Я испускаю вздох облегчения. Врач тут не побывал. Я открываю.

Жан–Шарль медленно, как автомат, поворачивает ко мне голову.

И тут я вижу.

Перед ним, налившись всей своей тяжестью, висит на наручнике тело Брандебурга. Его голова, свесившись вперед, почти касается колен сони.

Я медленно наклоняюсь к телу. Глаза вытаращены, рот разинут, а шея…

Шея перечеркнута толстой лилово–черной полосой.

— Теперь–то французское государство обо мне позаботится…

Его глаза мокры от слез, которые не текут. Мертвец и безумец.

Я подхожу к нему и заговариваю мягко, словно с ребенком:

— …Мы были… Вы были почти дома…

— Я был вынужден. Он бы никогда не оставил меня в покое…

Я больше не знаю, что сказать. Не хочу больше встречаться взглядом ни с мертвым, ни с живым.

— Вы умрете за решеткой.

— За решеткой? Из–за этой сволочи? Посмотрим… Я убил международного жулика… А Франции нужна моя кровь… ВОЗ за меня вступится… На самом деле никто не заинтересован в огласке… И потом… не посадят же они меня в тюрьму… умирающего…

Я молчу.

Несколько мгновений смотрю в окно на плывущие дома ближайшего предместья.

Затем выхожу, прикрыв рот рукой.

8.12, должны проехать Шарантонский мост. По коридору становится трудно идти. Итальянская пара спрашивает меня, где им найти обменный пункт. В глубине замечаю Изабель, которая поднимается на цыпочки, чтобы лучше меня видеть. Она спрашивает глазами, я в ответ делаю знак рукой. Надо ей сказать. Я медлю какое–то мгновение, умоляя сам не знаю кого остановить поезд.

И вдруг она исчезла, словно ее резко затащили в купе.

Я почувствовал, как ярость заполнила все мое тело. С избытком. И ринулся вперед, все сметая на своем пути. Какая–то женщина упала, Ришар окаменел в моей кабинке, не осмелившись сказать мне ни слова, я сунул руку в свою сумку, порылся и вытащил пушку с глушителем, которую припрятал, ожидая, пока у меня ее потребуют. Когда я выскочил в коридор, все эти люди увидели ее и хором закричали. Я открыл четвертое — они дрались на полу, у врача в руке была какая–то блестящая штука, маленькое лезвие, он лежал сверху и уже высвободил одно колено, чтобы встать, уже замахнулся лезвием, и тогда я сунул глушитель ему под колено… И выстрелил.

Чтобы не слышать их криков, я зажал уши руками. Он выгнулся в тишине и рухнул на пол.

Ее лицо искажено ненавистью. Она пытается вылезти из–под этого неподвижного тела. Поезд остановился, я подумал было, что это из–за меня.

Мы всего лишь прибыли на вокзал.

Я закрываю глаза, ожидая, когда он снова тронется потихоньку к своему перрону. Темно, но я чувствую, догадываюсь, что он движется вдоль платформы номер два. Он дотягивает до самого вокзального навеса. И наконец застывает.

*

Коридор опустел без меня. Я увидел пистолет в своей руке и бросил его на пол. Надо взять свою сумку, прежде чем сойти. Я осматриваю свое купе, изучаю, наверняка в последний раз, бельевой бак, в который приходится нагнуться, чтобы достать оттуда последние чистые простыни, проверяю ящик для паспортов, кушетку для спокойных и бессонных ночей. Мои ноги дрожат на подножке. Из–за всех этих спешащих людей у меня немного кружится голова.

Женский голос, доносящийся из всех громкоговорителей.

Я ступаю ногой на твердую землю.

Коллеги с флорентийского, проходя мимо, хлопают меня по плечу. Я улыбаюсь. Свежий ветерок ласкает мне шею, и я неловко иду вперед, до самого вокзала.

Люди обнимаются, ищут друг друга, обгоняют меня, спускаясь под землю, к метро и такси.

До станции Сен–Поль две остановки, потом немного ходьбы, и я окажусь на улице Тюренн. Пойду пешком. Рядом с кафе, прямо под рестораном «Синий поезд», вижу стоящих Ришара и Эрика. У меня впечатление, что они меня ждут. Стоит мне подойти, как они умолкают. Ришар не осмеливается ни на слово, ни на жест. Эрик слегка пятится назад. Я немного раздумываю, задрав нос кверху.

Затем неуверенно лезу к себе в сумку, роюсь там и достаю мягкий комок. Белый. Эрик заинтригованно смотрит на меня. Встревоженно. Чтобы он понял наконец, что это такое, я разделяю его надвое, на две шелковые перчатки. И запихиваю их в верхний карман его блейзера.

— На, держи. И больше не злись на меня за тот вечер в среду.

Под куполом тихо.

Я взглянул на выход «Дальние линии» и направился в ту сторону.

1

— Придешь обедать в воскресенье?

— Не смогу… Работа.

— Даже в воскресенье? Porca miseria! [37] Черт возьми! (итал.).

Не люблю, когда он нервничает, наш патриарх. Но еще меньше люблю таскаться сюда в воскресенье, когда предместья словно оживают, особенно у входа в церковь или тотализатор. И то и другое я стараюсь обходить, с опасностью удлинить себе дорогу, но только бы не протягивать смущенно свою руку людям, которые знавали меня еще мальчишкой, а теперь задаются вопросом: преуспел ли я в жизни? Итальянцам всегда любопытно, что сталось с другими.

— Ладно, попробую заглянуть в воскресенье.

Отец качает головой, давая понять, что ему на это, в конце концов, наплевать. Вскоре ему предстоит уехать в санаторий — лечить свою ногу. На целый месяц, как и каждое лето. И он, понятно, хотел бы повидаться со мной еще разок до отъезда. Как и любой другой отец, впрочем.

Мать по обыкновению помалкивает. Но я–то знаю, что стоит мне переступить порог родительского дома, как она закричит сверху на всю улицу:

— Если будет холодно, включай отопление!

— Да, ма.

— И не очень–то шляйся по ресторанам там, в Париже! Если есть грязное белье, принеси в следующий раз.

— Да, ма.

— И поосторожнее вечером в метро.

— Да…

— И еще…

Что там «и еще» я уже не слышу, я за пределами досягаемости. На меня лает собака Пьянетты. Я сворачиваю на пологий спуск, что ведет к автобусу, автобус — к метро, а метро — ко мне домой. В Париж.

И вдруг здесь, наверху, у дома, с которого начинается наша улица, слышу голос, который пробуждает во мне воспоминания более реальные, чем любой запах.

— Проходишь мимо, будто чужой, Антонио…

Да я бы и не смог узнать его по запаху, теперь он благоухает дорогим одеколоном. Все–таки забавно вновь увидеть его здесь — такого же упрямого и неподатливого, как этот уличный фонарь, который он подпирает и который мы в детстве безуспешно пытались своротить ударами булыжников после уроков катехизиса.