Гала Гарда - Работа Ангела

Я даже и не заметила того момента, с которого подруга практически переехала ко мне в квартиру. Сначала это были случайные ночевки-девичники, потом звонки: «Привет, подруга, не спишь? Я тут в театре поблизости, могу заскочить».

Я, как старая затворница, которая вечерами любила сидеть над своими кружевами и ломать голову над усовершенствованием станка, не очень радовалась неожиданному наскоку подруги, но та и не нуждалась в общении: заваливалась спать в свободной спальне матери. В какой-то момент Вера чаще стала ночевать у меня, чем не бывать. У меня самой же язык не поворачивался попросить подругу приходить реже. Отдавая Вере должное, она старалась быть полезной и благодарной за приют: выхватывала из моих рук бланки с коммунальными платежами и оплачивала их, покупала продукты, заменила старую стиральную машину, завела красивое постельное белье не только для себя, но купила мне пару наборов и пышное немецкое одеяло.

По выходным я все чаще старалась уезжать к маме на дачу, а когда возвращалась, то стала замечать следы присутствия мужчины в доме.

– У тебя был гость? – не выдержала и спросила я Веру.

– Да, – нисколько не смущаясь, ответила она. – Ты не волнуйся, это мой старый друг, реально СТАРЫЙ, – подчеркнула она с усмешкой, – очень серьезный и влиятельный.

– Хорошо, Вера, но мне неприятно, что в моём доме происходят твои встречи. Прошу тебя, не делай так больше, – выговорила я, но в глубине души я понимала, что Вере совершенно наплевать на мою просьбу. После этого разговора я старалась заранее звонить и предупреждать Веру, прежде чем вернуться домой, чтобы не попасть в глупую ситуацию и дать возможность подруге замести следы любовного свидания.

Однажды Вера пришла поздно, когда я уже спала. Она открыла дверь своим ключом и тихонько постучалась в мою комнату.

– Мышка, – Вера упорно называла меня этой кличкой за мою любовь к серому цвету, затворничеству и, как я подозреваю, миниатюрную фигурку, – Мышка, ты спишь?

– Уже нет, – простонала я, – ты что так поздно?

– Мышкин, хи-хи, Нарушкин, я замуж выхожу…

– Да ладно, – подскочила я на кровати. – Поздравляю! А кто он? Почему не знакомила? – я забыла про сон и закидывала вопросами подругу. И только теперь я заметила, что Вера пьяна.

Вера медленно сползла вдоль стены и засмеялась сквозь слёзы.

– Кто он? – пьяно засмеялась она, – щас описаешься от смеха, его фамилия Нарушкин! Ты – Мышка! А я – Нарушкина! Слушай, у тебя выпить есть? Тошно как-то, – простонала Верка, с трудом поднялась и, шатаясь, держась за стену, пошла на кухню. Открыла холодильник, нашла початую бутылку водки, неизвестно сколько времени стоявшую в холодильнике, налила большой стакан и залпом выпила. Я стояла на холодной кухне в тонкой ночной рубашке, и моему удивлению небыло предела. Я никогда не видела Нику пьяной. Та даже шампанское не пила. Просто брала в руки бокал, если ей предлагали на вечеринке, так и ходила с ним весь вечер, ни разу не прикоснувшись губами к его краю.

– Чё смотришь? – обернулась на меня пьяная и очень некрасивая в этот момент Вера. Не нравлюсь? – она икнула, взяла сигарету, зажгла её со второй попытки, не переставая икать, потом снова налила рюмку водки, перестала икать и посмотрела на меня неожиданно трезвым и внимательным взглядом. Но когда она начала говорить, стало ясно, что она абсолютно пьяна.

– Ты же не знаешь про меня ничего? Нет, не знаешь… И никто не знает…

Вера глубоко затянулась и начала грустный рассказ по свою жизнь.

***

– Родилась я в небольшом пыльном городке. И весь этот город когда-то пахал на единственную фабрику в городе. Мамашка моя замуж вышла рано, по залёту. Папашка, как среднестатистический русский мужик, пил безбожно. А мать, как все русские бабы, терпела и даже рискнула родить через пять лет замужества еще одного ребенка, надеясь, что это папашку остановит. Но тут грянула перестройка, фабрика перестала существовать, и город остался без работы. Папашка, конечно же, нашел единственный способ решения проблемы – больше запить. Мать в отчаянии тоже стала прикладываться к бутылке, и когда её супруга переехала электричка, для приличия запричитала, но в душе испытала облегчение.

Надо было как-то выживать с двумя маленькими детьми. Она работала на рынке, и тогда нашим папой на время становился дядя Азик, потом мыла полы в кооперативе, и вечерами у нас гостил дядя Вася, и так далее. Сколько их было, не помню. Но хорошо помню, как мать готовилась к встрече очередного ухажёра: накрывает стол, ставит бутылку водки, знакомит нас с дядькой и отправляет спать. После каждого короткого романа она с одержимостью бралась за новый, но дядьки всё чаще сменяли друг друга, а мать всё больше и больше пила.

Но тут появился Фёдор Игнатьевич.

Верка снова налила себе водки, закурила сигарету и взглянула на меня. Я вздрогнула, увидев, сколько ненависти было в её глазах.

– Этот был другой. Не пил, не курил… Сам такой с виду худенький, маленький, лысенький. Но на самом деле – весь из мышц. Он занимался всякими восточными техниками, не ел мяса, пел какие-то странные мантры. Мать, конечно же, пить бросила, с ним пророщенную пшеницу ела, утром подскакивала, чтоб Феденьке сок свежий из морковки и свеклы сделать. Соседи только ахали и восхищались, как же нам повезло. Фёдор Игнатьевич хорошо зарабатывал, за нами следил. Мы с сестрой чистенькие ходить стали, утром бегали, в проруби зимой купались. И матушка наша – трезвенница. Даже машина у нас была! И всегда мы вместе… Но никто не знал об аде, в котором мы жили.

Всё в доме держалось на страхе и контроле. Мы с сестрой должны были вставать в шесть утра, обливаться ледяной водой, делать сто отжиманий и приседаний, бежать несколько километров и купаться в ледяной воде, учить наизусть мантры. И за малейшее непослушание – наказание. Стоять в углу на коленях, отжиматься на кулаках, голодать и прочие воспитательно-садистские методики. Единственное, что Фёдор Игнатьевич не делал со мной и сестрой – не бил. Бил он мать. Регулярно. У него даже специальная плётка была. Из кожи. Он через день закрывался с матерью в спальне, и мы с сестрой, в ужасе прижавшись друг к другу, слышали свист плети и удар ею по плоти. Мать кричала в подушку. Потом она, мне кажется, привыкла…

Мы просили маму уйти от Фёдора Игнатьевича. Но она только вздыхала. Мама всё больше молчала, худела, и однажды, придя из школы, я увидела её ноги, которые болтались у меня перед лицом. Она повесилась. Вот так, взяла и повесилась. В один миг решила свою проблему.

Вера замолчала. По её лицу текли слезы. Я хотела подойти к подруге, обнять её, но та так тяжело взглянула на меня, что я отпрянула.

– Я плохо помню похороны… Меня словно поместили в прозрачный короб, и мне казалось, что всё происходит не со мной, я словно наблюдаю чью-то чужую, ужасную жизнь… – Вера глубоко затянулась сигаретой, протянула руку, чтобы налить еще водки, но передумала, замолчала и долго смотрела в тёмное окно. – Через несколько дней Фёдор Игнатьевич вызывает меня в спальню и мерзким таким голосом, тихим и склизким, спрашивает, почему я ничего не делаю, что должна делать – не бегаю, не слежу за домом. Я с удивлением на него смотрю, а он как заорет: «Ты должна меня слушаться! Всегда! Во всём! Снимай штаны!» Эта тварь хватает плётку, которой он избивал маму, и замахивается на меня. Я в ужасе отскакиваю, падаю на кровать. Он рвёт на мне одежду и стегает плёткой по всему телу, я ору, но потом вспоминаю о сестрёнке и ору в подушку, как мама. И вдруг он останавливается, падает на меня, и я чувствую у себя между ног… Потом он затих и даже нежно поцеловал меня…»