Виктор Каннинг - Рука-хлыст

"Обстоятельства представляются весьма загадочными. Мы не установили, что тело принадлежало именно Адольфу Гитлеру.

Я не могу сказать о его судьбе ничего определенного". Потом, в сентябре, русские открыто обвинили британцев в сокрытии моих родителей на территории их оккупационной зоны в Германии. А Сталин на Потсдамской конференции заявил, в частности американскому госсекретарю, о своей уверенности в том, что Гитлер жив и скрывается где-то в Испании или Аргентине.

С тех пор правительства и частные лица исследуют эту тайну.

Их цели просты и понятны. Ни одно государство не нашло тело Гитлера. Но все страны, которые сражались против Третьего рейха, хотели удостовериться в том, что он мертв. Они хотели, чтобы не осталось того, на основании чего можно было бы построить миф или легенду — ни реликвий, ничего, что доказывало бы, что он умер смертью солдата, от собственной руки, державшей оружие, а не просто сдался. Именно поэтому было заявлено, что он отравил себя как последний трус. Но я говорю — мой отец застрелился. — Алоис замолчал, тяжело переводя дыхание. И понятно почему — подобное представление нелегко дается. Внезапно он поднял руку, держащую хлыст, и продолжил:

— Поймите правильно — мой отец умер смертью солдата. Но он был тираном. Мы хотим, чтобы восстал не Третий рейх, а новая Германия, новая Европа. Со смертью моего отца кончилась тирания. Но после тирании идет искупление.

Искупление всех людей. У них появляется потребность воссоединиться, обрести свой истинный удел, свое истинное величие, независимо от теперешнего их положения. Вот почему им и нужен миф, святая реликвия, которая бы напоминала о величии, предмет поклонения, в котором сосредоточены воспоминания о темном прошлом и из которого они будут черпать силы для построения прекрасного будущего. Заверяю вас, что я, воскресший сын Адольфа Гитлера, дам людям Германии предмет поклонения, который так им нужен, мертвого солдата тирании, и огонь угнетения обернется пеплом искупления. Я обещаю сделать это. И я это сделаю, потому что святые мощи здесь. Да, здесь находится тело моего отца! — Он сделал шаг в сторону и повернулся к саркофагу.

Я почувствовал, как рядом со мной дрожит Кэтрин, но от холода или от волнения, сказать не мог.

Невидимый режиссер снова принялся за дело, и бархатная ткань соскользнула с саркофага. Под ней оказался большой стеклянный ящик. И в этот момент внутри ящика зажглись лампы.

Он лежал там, на небольшом золотом ложе, одетый в военную форму.

Пригнувшись, мы наблюдали за происходящим. Сидящие в зале встали и по очереди, спокойно и неторопливо, словно согнувшись под тяжестью огромной невидимой ноши, которую они носили на своих плечах много-много лет, поднимались и подходили к саркофагу. Обходили его вокруг, а затем возвращались на место. Охранники по-прежнему стояли у дверей, не глядя ни на людей, ни на саркофаг, — солдаты на посту, удаленные от основных событий, но бдительные, верные отданному им приказу и ждущие следующего, который заставит их перейти к действиям.

Я вспомнил слова Малакода насчет политиков: «Целесообразность — вот единственный Бог, которого они знают». Съезд, который должен состояться в Мюнхене, подложит бомбу под стол каждого в мире кабинета. Вадарчи знал, о чем писал в «Пятне позора». «Искупление» почти ничем не отличалось от воинствующего крика «Смерть язычникам!». Я также понял, почему Мэнстон и тот человек с деревянной ногой стремились проникнуть в сердцевину этой организации, я понял, почему Говард Джонсон и фрау Шпигель шли по этому следу. Произошла утечка информации, но ни одна из служб безопасности не поверила бы другой. Все они хотели одного: чтобы предмет поклонения не был предъявлен. Все работали независимо друг от друга, из страха, что в последний момент те, кто захватят саркофаг, могут вспомнить о «целесообразности» и отказаться от уничтожения тела, а может быть, даже решат и впрямь преподнести его как святую реликвию ради какой-то внезапной политической выгоды. Малакод был евреем. Немецкий фашизм, партия «Искупление», неонацизм — все это отголоски существовавших на протяжении многих веков трагедий, и Малакод видел, какая опасность грозит его народу, и он руководствовался собственными соображениями, стремясь к уничтожению реликвии точно так же, как и остальные, но не доверяя никому из них.

Алоис заговорил снова. Теперь его все время прерывали вопросами, и он подробно рассказывал о том, как тело Гитлера было изъято из бункера, как тщательно запутывали след, о том, как тело забальзамировали и где хранили. Голоса звенели у меня в ушах. Я слушал как зачарованный, а потом подумал вдруг, что доказательства, представленные свидетелями, невозможно будет проверить.

Но две вещи я понял без всяких доказательств: что тело в гробу не было телом Гитлера, а Алоис не был его сыном. Кое-что понимаешь на инстинктивном уровне. Твой мозг сам высчитывает и забраковывает искусственное и плотно закрывается, не воспринимая уже чуждое прикосновение чего-то чересчур странного, точно морской анемон, когда в него ткнешь палочкой. Если поверил во все это, значит, трава голубая, а небо — зеленое, но никто пока что не отмечал ничего подобного.

Но все это не имело никакого значения. Профессор Вадарчи, я думаю, именно он, сделал все, чтобы эта фальшивка выглядела подлинной. Документы, выложенные рядком, тело какого-то неизвестного, может, одного из прежних двойников Гитлера, облаченное в униформу, — все это в красивой обертке было предъявлено Алоису очень давно, когда его голос только начал ломаться, а на груди появилась первая поросль.

Алоис действительно верил. Достаточно было понаблюдать за ним и послушать его речи. Это было подлинным произведением искусства. Мэнстон, ей-богу, сказал бы то же самое.

Стоит только выставить этот шедевр на съезде в Мюнхене, и начнутся беды. Люди будут верить в то, во что они хотят верить. Под их возбужденные крики им представят фальшивую реликвию, и все увиденное пробороздит в их сердцах тот путь, по которому они захотят следовать. Это была самая искусная подделка за всю историю, и Вадарчи выиграет, если он сумеет продержаться до тех пор, пока не доставит свой бродячий цирк в Мюнхен.

Я взял Кэтрин за руку:

— Пойдем.

Но оторвать ее от зрелища было равносильно тому, что попытаться вытащить из бутылки плотно засевшую пробку. Мне пришлось дернуть ее за руку.

Пока мы шли назад, я все время спрашивал себя: если об этом уже известно Сатклиффу, компании Шпигеля, Малакоду, почему они ничего не сообщат в Бонн? Наверное, им хотелось ощутить запах гнилья на собственном дворе.