Лоренс Блок - Грехи отцов наших

— Но вы же так и не выяснили, где она находится и как живет?

— Не выяснили. — Он отвел глаза. — Я, безусловно, виноват: слишком поздно хватился. — Взгляд Хэннифорда снова вернулся ко мне, и было в нем что-то такое, от чего меня охватило желание отвернуться, но я не смог этого сделать. — Видите ли, я должен выяснить, насколько велика моя вина.

Он мог бы и сам найти ответ, но верным ли он будет? И бывает ли вообще верный ответ на этот неизбежный и вечный вопрос?

Он передал мне чек. Место, где надо было проставить мое имя, было не заполнено. Хэннифорд пояснил, что по чеку я могу получить деньги наличными, но, услышав, что меня устроит, если он просто будет подлежать оплате, снова снял с ручки колпачок и вписал мои имя и фамилию. Я сложил полученный чек и спрятал его в бумажник, после чего сказал:

— Мистер Хэннифорд, кое о чем вы все-таки умолчали. Может, с вашей точки зрения это не столь важно, но я думаю иначе.

— Почему?

— Инстинкт подсказывает. Долгие годы я наблюдал, как люди пытаются решить для себя, насколько близко они в действительности хотят подойти к истине. Я не вынуждаю вас отвечать, но…

— Это же не относится к делу, Скаддер! По крайней мере так мне казалось, потому я и не упомянул об этом, но… Ну да черт с ним! Дело в том, что Венди не моя родная дочь.

— Вы ее удочерили?

— Да. Венди — дочь моей супруги. Настоящего отца не стало еще до ее рождения: он был морским пехотинцем и погиб во время высадки при Инчхоне. — Хэннифорд снова отвернулся. — Я женился на матери Венди спустя три года после этого и сразу же полюбил девчушку так, как только можно любить родного ребенка. А когда выяснилось, что… своих детей у меня быть не может, я возблагодарил Бога за то, что у меня есть Венди… Ну как? Это имеет значение?

— Не знаю, — ответил я. — Может статься, и не имеет. — Для меня его сообщение было очень важным: комплекс вины Хэннифорда стал более понятен.

— Скаддер, вы женаты?

— Разведен.

— А дети есть?

Я кивнул. Он собрался было что-то сказать, но все-таки промолчал, а мне внезапно захотелось, чтобы он поскорее ушел. Помедлив, он ни с того ни с сего произнес:

— Да, теперь я и сам вижу, что вы были прекрасным полицейским.

— В общем и целом неплохим. Обладал природным чутьем, а навыки приобрел уже в процессе работы.

— И сколько вы прослужили?

— Пятнадцать лет. Чуть-чуть не дотянул до шестнадцати.

— Я что-то слышал, что после двадцати лет полагается пенсия или нечто в этом роде.

— Да, полагается.

От очевидного вопроса он воздержался, и мне это не понравилось. Уж лучше бы спросил.

— Я потерял веру, — нехотя буркнул я.

— Как это бывает у священнослужителей?

— Похоже на то, но не совсем. Полицейские довольно часто теряют веру, однако работу не бросают. А у некоторых ее и вовсе не было с самого начала, и ничего, угрызений совести не чувствуют. Что до меня, я просто понял, что не желаю больше оставаться полицейским. И мужем, и отцом. И полезным членом общества тоже. Но это ему знать не обязательно.

— Коррупция в ведомстве повлияла?

— Вовсе нет. — Коррупция никогда меня не волновала, без этого повсеместного явления, видимо, трудно обойтись в наше время — семью-то надо как-то содержать. — Причина в другом.

— Понимаю.

— Сомневаюсь. А впрочем, это не секрет. Как-то летом я сменился с дежурства и заглянул в бар на Вашингтон-Хайтс, — там нашему брату дают бесплатную выпивку. Были там два типа, решили поживиться, а уходя, уложили бармена выстрелом в сердце. Я выскочил за ними на улицу, одного убил сразу, другому попал в бедро. Теперь он на всю жизнь останется хромым.

— Понимаю, — повторил он.

— Не уверен в этом. Мне доводилось убивать и раньше. И вообще — я был очень рад, что первый погиб, и чрезвычайно раздосадован, что второй выжил.

— Но тогда…

— Один из выстрелов прошел мимо цели, и пуля рикошетом угодила в глаз семилетней девочке. Сантиметром выше, и она скользнула бы по лбу, тогда остался бы только безобразный шрам, и все. Но случилось иначе: пуля прошла через мягкие ткани прямо в мозг. Мне сказали, что она скончалась мгновенно. — Я посмотрел на свои руки. Почти не дрожат. Взяв чашку, я допил остывший кофе. — О моей виновности вообще не было речи. Напротив, я получил благодарность в приказе. И уволился. Просто расхотел быть полицейским.

После ухода Хэннифорда я еще некоторое время просидел в баре. Перехватив мой взгляд, Трина принесла еще одну чашку кофе с коньяком.

— Твой приятель не очень-то прикладывался к своему виски.

С этим я охотно согласился, однако что-то в моем тоне насторожило ее; она опустилась на стул, где только что сидел Хэннифорд, и на секунду прикрыла ладонью мою руку.

— Неприятности, Мэт?

— Я бы так не сказал. Просто наклюнулось дельце, которым мне совсем не светит заниматься.

— А что тебе светит? Остаться тут и напиться?

Я усмехнулся.

— Ты когда-нибудь видела меня пьяным?

— Ни разу, — призналась Трина. — Так же, как никогда не видела, чтобы ты чего-нибудь не пил.

— Стараюсь придерживаться золотой середины.

— Но тебе же это вредно!

Почему-то захотелось, чтобы она снова дотронулась до моей руки. Пальцы у нее длинные, тонкие, прохладные.

— А что в этом мире полезно?

— Кофе и выпивка — странное сочетание.

— Разве?

— Алкоголь опьяняет, а кофе трезвит.

— Кофе еще никого не отрезвлял. Немного будоражит, прогоняет сонливость, вот и все. Добавь в кофе побольше алкоголя — и получишь самого настоящего недремлющего и бдительного алкаша.

— Ах вот ты кто! Недремлющий алкаш, так?

— Я — ни то, ни другое. Потому и пью.

Спустя час я отправился в сберегательный банк, где попросил пятьсот долларов записать на мой счет, а оставшееся по чеку Хэннифорда выдать наличными. В этом году я зашел к ним впервые, и они решили поинтересоваться набежавшими процентами. Компьютер в мгновение ока выдал результат, однако получившаяся сумма не стоила даже столь незначительной траты времени.

С Пятьдесят седьмой улицы я вернулся на Девятую, потом мимо бара Армстронга и больницы поднялся к Собору Святого Павла. Служба только что завершилась, и я немного постоял, пропуская десятка два прихожан, неспешно тянущихся на улицу. Войдя, я опустил в ящик для пожертвований четыре пятидесятидолларовых банкноты.

Я постоянно жертвую на церковь, сам не знаю почему. Это уже вошло в привычку, как и само посещение церковных служб, к которым я пристрастился сразу же, как только переехал на жительство в отель.

Да и вообще в храмах мне нравится, я частенько захаживаю туда, когда надо над чем-нибудь поразмыслить в тишине и спокойствии. Вот и сейчас я опустился на скамью и просидел никак не меньше двадцати минут. А может, и все полчаса.