Дэшил Хэммет - Проклятие Дейнов

— Вы хотите сказать, что он — из этих пресловутых стратегов уголовного мира? Никак вы газеты читаете? Кто же он, по-вашему? Король бутлегеров? Заправила международного преступного синдиката? Скупщик живого товара? Главарь торговцев наркотиками? Или переодетая королева фальшивомонетчиков?

— Не будьте кретином, — сказал он. — Нет, у него хорошие мозги, и в нем есть что-то черное. Есть что-то такое, о чем он не хочет думать, но чего не должен забывать. Я сказал вам, он жаден до всего невероятного, ошеломляющего, и вместе с тем он холодный как лед… нет: обжигающе холодный. Это невротик, который держит свое тело в форме, в готовности — к чему? — а свое сознание дурманит безумными идеями. И вместе с тем он холоден и трезв. Если человек хочет забыть свое прошлое, ему проще всего заглушить память через тело — чувственностью, если не наркотиками. Но, положим, прошлое не умерло, и человек должен быть в форме, чтобы совладать с ним, если оно ворвется в настоящее. В таком случае самое правильное — анестезировать разум непосредственно, а тело беречь и укреплять.

— Так что насчет прошлого?

Фицстивен покачал головой:

— Если я не знаю — а я не знаю, — это не моя вина. Прежде чем вы распутаете свое дело, вы поймете, как трудно получить информацию в их семействе.

— Вы пробовали?

— Конечно. Я писатель. Мой предмет — души и то, что в них происходит. Его душа меня интересует, и меня всегда задевало, что он не хочет вывернуть ее передо мной наизнанку. Например, я сомневаюсь, что его фамилия Леггет. Он француз. Как-то он сказал, что родом из Атланты, но он француз и внешне, и по складу ума, и по всему, кроме места жительства.

— А его семейство? — спросил я. — Габриэла со сдвигом, как по-вашему?

— Интересно. — Фицстивен посмотрел на меня с любопытством. — Вы это так брякнули или правда думаете, что она не в себе?

— Не знаю. Она странный, трудный человек. Кроме того, у нее звериные уши, почти нет лба, а глаза — то зеленые, то карие, непрерывно меняют цвет. Удалось вам что-нибудь разнюхать о ее жизни?

— И это вы, зарабатывающий разнюхиванием, смеете издеваться над моим интересом к людям и над моими попытками его удовлетворить?

— Есть разница, — сказал я. — Я разнюхиваю для того, чтобы поместить людей в тюрьму, и мне за это платят, хотя меньше, чем следовало бы.

— Нет разницы, — ответил он. — Я разнюхиваю, чтобы поместить людей в книгу, и мне за это платят, хотя меньше, чем следовало бы.

— Ну и что проку от этого?

— Бог его знает. А что проку сажать их в тюрьму?

— Уменьшает перенаселенность, — сказал я. — Посадите побольше народу, и в городах не будет транспортных проблем. Что вы знаете о Габриэле?

— Она ненавидит отца. Он ее обожает.

— Отчего же ненависть?

— Не знаю; может быть, от того, что он ее обожает.

— Ничего не понять, — пожаловался я. — Это просто литературщина. А жена Леггета?

— Вы, наверное, ни разу у нее не ели? У вас отпали бы всякие сомнения. Только безмятежная, прозрачная душа может достичь такого кулинарного искусства. Я часто спрашивал себя, что она думает об этих фантастических существах — муже и дочери, — но, скорее всего, она просто принимает их такими, как есть, и даже не замечает их странностей.

— Все это очень замечательно, но вы по-прежнему не сказали мне ничего определенного.

— Не сказал, — согласился он. — Именно так, мой милый. Я рассказал вам, что я знаю и что представляю себе, — и все это неопределенно. В том-то и дело — за год я не выяснил ничего определенного о Леггете. Не убеждает ли это вас — учитывая мою любознательность и незаурядное умение утолять ее, — что он скрывает нечто, и скрывает умело?

— Да? Не знаю. Знаю только, что потратил много времени и не узнал ничего такого, за что можно посадить в тюрьму. Пообедаем завтра вечером? Или послезавтра?

— Послезавтра. Часов в семь?

Я сказал, что заеду за ним, и ушел. Был уже шестой час. Обед я пропустил и поэтому пошел поесть к Бланко, а оттуда — в негритянский район, посмотреть на Тингли — Носорога.

Я нашел его в табачном магазине Гербера: он катал в зубах толстую сигару и рассказывал что-то четверке негров.

— …говорю: «Нигер, ты себе языком могилу роешь», — цап его рукой, а его словно сдуло, нету его, только следы в бетоне, ей-богу, один от другого — два метра, и домой идут.

Покупая сигареты, я присмотрелся к нему. Он был шоколадного цвета, лет под тридцать, ростом около метра восьмидесяти и весом в девяносто с лишним, пучеглазый, с желтоватыми белками, широким носом, толстыми синими губами, синими деснами и неровным черным шрамом, сбегавшим от нижней губы за ворот полосатой бело-голубой рубашки. Костюм на нем был довольно новый и даже еще выглядел новым, а носил его Тингли с шиком. Говорил он густым басом, и, когда смеялся вместе со своими слушателями, звенело стекло в шкафах.

Я вышел из магазина, пока они смеялись, услышал, как смех смолк у меня за спиной, и, преодолев искушение оглянуться, пошел по улице туда, где жили Носорог и Минни. Он нагнал меня, когда я подходил к их дому.

Я ничего не сказал, и несколько шагов мы прошли бок о бок. Заговорил он:

— Это вы тут, что ли, про меня расспрашивали?

Кислый дух итальянского вина сгустился так, что стал видимым.

Я подумал и ответил:

— Да.

— Какое вам дело до меня? — спросил он, не враждебно, а так, как будто хотел это знать.

На другой стороне улицы из дома Минни вышла Габриэла Леггет, в коричневом пальто и коричневой с желтым шляпке, и, не поглядев в нашу сторону, пошла прочь. Она шагала быстро, прикусив нижнюю губу.

Я посмотрел на негра. Он смотрел на меня. В лице его ничего не переменилось: то ли он не видел Габриэлу Леггет, то ли просто не знал ее. Я сказал:

— Вам ведь нечего скрывать? Так какая вам разница, кто о вас спрашивает?

— Все равно, хотите узнать про меня — меня и спрашивайте. Это из-за вас Минни выгнали?

— Ее не выгнали. Она ушла.

— А чего ей слушать всякое хамство? Она…

— Пойдемте поговорим с ней, — предложил я и стал переходить улицу. Перед подъездом он обогнал меня, поднялся на один марш, прошел по темному холлу к двери и отпер ключом из связки, в которой их было штук двадцать.

Когда мы вошли в комнату, из ванной, в розовом кимоно, отороченном желтыми страусовыми перьями, похожими на сухие папоротники, появилась Минни Херши. Увидев меня, она широко раскрыла глаза. Носорог сказал:

— Минни, ты знаешь этого джентльмена?

— Д-да.

Я сказал:

— Не надо тебе было уходить от Леггетов. Никто не думает, что ты причастна к истории с бриллиантами. Что тут понадобилось мисс Леггет?

— Не было тут никакой мисс Леггет, — ответила она. — Не понимаю, о чем вы говорите.

— Она вышла отсюда, когда мы подходили.