Ричард Пратер - Бродячий труп

— Когда?

— Чего?

— На какое время поставлен часовой механизм

— А, Старикашка рванет... — он заворчал, сильно зажмурился и повернул голову в сторону... — вот-вот.

— Скажи когда, ублюдок!

— Он заведен... на два тридцать. Когда все они соберутся в часовне.

Я взглянул на часы. Пальцы у меня дрожали. Было восемнадцать минут третьего — оставалось двенадцать минут до двух тридцати, и шестнадцать миль отделяли меня от «Вечного покоя». Ощущение близкое к панике замедлило мои мысли. Телефон? Но у Хоумера Эбена его не было, а мой радиотелефон не работал. И я не успею туда доехать вовремя. Но ведь надо же как-то предупредить!..

Внезапно сердце мое дернулось, как если бы в груди разорвалась маленькая бомбочка. Я думал о тех невинных людях, которые окажутся в «Вечном покое» или поблизости. Кроме того, там будут и полицейские. Может, не внутри, не рядом с телом, но поблизости.

И капитан Сэмсон. Сэм!

— Эй! Ты же не оставишь меня...

Как же! Я его тут же оставил.

Я сидел уже в «кадиллаке», запустил двигатель и газанул по Кипарисовой дороге.

Мне было трудно дышать. Горло перехватило. Шестнадцать миль! И только двенадцать минут! Нет, уже меньше. Даже если я туда успею...

Об этом не хотелось и думать.

Я с силой сжал руль руками и вдавил в пол педаль газа.

Мне пришлось сбросить газ только однажды, чтобы повернуть в сторону Олеандровой дороги. Я делал около восьмидесяти миль в час, когда проскочил мимо поместья Александера. Позже я уже не смотрел ни на спидометр, ни на часы. Какое имело значение, на какой скорости я мчался и сколько времени оставалось. Я просто обязан был доехать туда.

Но я молился, чтобы на дорогу передо мной не выскочила ни одна машина из боковых улиц, прежде чем я доберусь до «Вечного покоя». Остановиться вовремя я просто не смог бы. Я слышал, как свистел встречный ветер, и ощущал растущую вибрацию машины. А сердце стучало в груди, как отбойный молоток.

Мили от дома Александера до момента, когда я увидел вдали «Вечный покой», промелькнули, слившись в неясное пятно калейдоскопических образов и замершей мысли. Наконец справа от меня зазеленел простор кладбища. Менее чем в полумили впереди вырисовывалось низкое серое здание, в котором у гроба собрались скорбящие, и в котором вот-вот должна была начаться или уже началась заупокойная служба. Здание все еще стояло на месте. Прочно, в одном куске.

Я крутанул руль вправо, вкладывая всю свою силу в мышцы рук. Правое переднее крыло «кадиллака» врезалось в длинный седан, припаркованный на обочине, сдвинув его вбок и вперед. «Кадиллак» содрогнулся, покачнулся и остановился. Он еще двигался, когда я выскочил из дверцы, бросив при этом моментальный взгляд на часы.

Два тридцать.

Я припустил к входу в похоронное бюро. Я уже слышал музыку органа, глубокие, округлые, полные печали звуки, донесшиеся из серого здания и омывшие меня. Весь покрытый потом, я чувствовал, как ветер охлаждает мое лицо и шею. В нескольких ярдах слева двое мужчин повернулись в мою сторону. Одним из них был Сэмсон.

Большие двойные двери впереди меня были закрыты, но когда я приблизился к ним, одна створка открылась — вероятно, кто-то заинтересовался грохотом, раздавшимся на улице. Органная музыка зазвучала громче. К дверям вели четыре цементные ступеньки, которые я преодолел одним прыжком. Мои ботинки заскользили на цементной площадке. Мужчина в дверях отпрыгнул с дороги, и в следующую долю секунды я уже влетел внутрь здания.

Слева от меня темно-красные шторы закрывали дверную арку. Глубокие, дрожащие звуки органа, раздававшиеся из-за штор, вдруг стали тише, когда заговорил мужчина. Я прыгнул к шторам, распахнул их обеими руками и резко остановился на пороге зала.

Передо мной тянулись ряды скамеек, заполненных мужчинами и женщинами в трауре. Передний ряд скамеек отделялся свободным пространством от богато украшенного гроба. На небольшом возвышении стоял священник с открытым ртом и поднятой рукой. Его голова повернулась ко мне, рот раскрылся еще шире, а рука стала опускаться.

Но я уже направился по проходу в его сторону. Я не только разглядел тяжелый гроб и множество цветов вокруг, но и тело Старикашки в нем, его огромный вспухший живот.

Видимо уже заранее, подсознательно я знал, что буду делать. По крайней мере, что попытаюсь сделать. Покрытый темно-красным ковром проход вел меня к гробу. Последние слова преподобного еще висели в наполненном благоуханием воздухе: «... собрались здесь не для...»

И больше ни звука. Пока. Ни криков, ни даже вздохов. Секунд пять, должно быть, ушло у меня на то, чтобы добежать до гроба.

Поскользнувшись на ковре, я уперся животом в его металлическую стенку, затем сунул руки в гроб, ухватил тело Старикашки и рванул на себя.

Он выскочил довольно легко и оказался в сидячем положении, со свесившейся вперед головой.

Раздался крик.

Это была волна, море, океан крика.

Мне это едва не стоило грыжи.

Но я сделал рывок и закинул труп на плечо.

Затем я повернулся лицом приблизительно к семи десяткам человек, собравшимся в зале. Включая человек тридцать, самых отъявленных преступников штата Калифорния.

Изумление их перерастало из легкого замешательства в полное обалдение.

Из нескольких глоток вырвался внезапный, резкий, воющий рев, этакая непроизвольная смесь вздохов, визгов и криков, нараставших в едином аккорде удивленного восклицания. И — тишина.

Тишина абсолютная, полная, холодная.

И в этой жуткой тишине я услышал, как Старикашка тикал.

Он лежал на моем правом плече, прижатый животом к уху, так что я отчетливо слышал:

Тик-тик-тик...

Только теперь понимание происходящего вторглось в мое сознание с почти физической болью. Сейчас я думал об этой бомбе, о фунтах динамита у моего уха. У меня вдруг возникло убеждение, что моя голова была бомбой, ее запал уже зажжен, и я слышал, как он шипел, только это было не обычное шипение, а...

... тик-тик-тик...

Тут произошло нечто странное. Звук в моей голове вдруг сделал...

...тик...

И смолк.

Между одним тиком и другим возникла дуга времени, которая текуче растягивалась, как амеба. Я отчетливо видел всех в этом зале и думал почти не спеша об увиденном.

И мне совсем не нравилось то, что я видел, и то, что я думал.

А думалось мне: я убит. Так или иначе, но без сомнения, убит. Если моя голова не взорвется, здесь находятся, по крайней мере, двадцать мужиков, которые с радостью отстрелют мне ее. Я видел нескольких типов, которые в силу чисто автоматического и — для них — совершенно нормального рефлекса выхватят свои пушки и продырявят меня.

Они сделали бы это и при обычных обстоятельствах, просто так, из чистого удовольствия. Но теперь ко всему прочему добавилась и премия в двадцать пять штук, а некоторые из этих гадов совершили бы даже самоубийство за такие бабки.