Алистер Маклин - Страх — это ключ

А во время обеда я сообщил Кеннеди твой условный стук. Сибэтти и его люди должны были попасться на него, просто обязаны. Теперь-то уже все кончено.

Они молчали, им нечего было сказать, по крайней мере сейчас. Им нечего сказать до тех пор, пока все сказанное мной не дойдет до них полностью.

— Теперь о записи наших разговоров на магнитную ленту, — продолжил я.

— Обычно магнитофонные записи не принимаются судом в качестве доказательства, но эти записи примут. Каждое заявление, сделанное вами, добровольное. Подумайте, и вы согласитесь, что это действительно так.

Наверху, в кессоне, найдется по меньшей мере десять свидетелей, которые присягнут, что запись — подлинная, что записан именно разговор в батискафе. Любой прокурор в Соединенных Штатах потребует признать вас виновными, и присяжные наверняка вынесут этот вердикт, даже не уходя на совещание. Ты знаешь, что это значит.

— Так, — Ройал вытащил свой пистолет. Похоже, у него возникла безумная идея попытаться оборвать трос и уплыть в батискафе на свободу. Ну что же, мы ошибались насчет тебя, Толбот. Ты оказался умнее нас. Я признаю это. Ты достиг, чего хотел, но тебе не удастся дожить до того момента, когда суд вынесет нам свой приговор. Семь бед — один ответ. — Его палец на спусковом крючке напрягся. — Прощай, Толбот.

— Я бы не стал этого делать, — сказал я. — Не стал бы на твоем месте.

Разве тебе не хотелось бы ухватиться за подлокотники электрического стула обеими руками?

— Слова не помогут тебе, Толбот. Я сказал...

— Загляни в ствол, — посоветовал я. — Если у тебя есть желание остаться без руки, то ты знаешь, что делать. Когда сегодня вечером ты лежал без сознания, Кеннеди взял молоток и кернер и забил в ствол свинцовый цилиндрик. Неужели ты считаешь, что я такой идиот, чтобы пойти с вами в батискафе, зная, что у тебя заряженный пистолет? Не бери мои слова на веру, Ройал, просто нажми на спусковой крючок.

Он украдкой заглянул в ствол, и лицо его перекосила гримаса ненависти. За один сегодняшний день он использовал десятилетний запас эмоций. Его лицо выдало его намерения. Я понял, что он бросит в меня пистолет, еще до того, как он сделал это. Я увернулся, пистолет попал в иллюминатор за моей спиной и упал мне под ноги, не причинив никакого вреда.

— Но никто не испортил моего пистолета, — жестко сказал Вайленд.

Сейчас никто не увидел бы в нем элегантного, слегка напыщенного высокопоставленного чиновника. Его лицо, изможденное, удивительно постаревшее, было покрыто потом. — И ты, Толбот, в конце ошибся. — Он часто и прерывисто дышал. — Тебе не удастся...

Полузасунув руку под пальто, он выпучил глаза на дуло тяжелого кольта, нацеленного ему в переносицу.

— Где... где ты взял его? Это ведь пистолет Ларри?

— Когда-то был. Вам следовало обыскать меня, а не Кеннеди, идиоты.

Естественно, это пистолет Ларри, этого наркомана, который заявил, что он твой сын. — Я внимательно следил за Вайлендом. У меня не было никакого желания затевать перестрелку на глубине 150 футов; неизвестно, что может случиться в результате. — Я забрал у него пистолет сегодня вечером, Вайленд, окало часа назад. Перед тем, как убил его.

— Перед чем?!

— Перед тем, как убил его. Я свернул ему шею. Издав какой-то непонятный звук — нечто среднее между всхлипом и стоном, — Вайленд бросился на меня. Однако его реакция была замедленной, а движения еще более медленными, и он без звука упал на пол, получив стволом кольта Ларри по темечку.

— Свяжи его, — приказал я Ройалу. В кабине имелся большой запас гибкого шнура, а Ройал не был таким дураком, чтобы спорить в этой ситуации. Пока он занимался Вайлендом, я выпустил через клапан бензин и на глубине порядка 120 футов замедлил скорость всплытия. И не успел он связать Вайленда и выпрямиться, как я ударил его рукояткой пистолета чуть пониже уха. Если раньше можно было вести себя с ними по-джентльменски, то теперь это время прошло — я настолько ослаб, настолько растворился в этом море боли, что знал: не смогу одновременно вести батискаф и следить за Ройалом. Я вообще сомневался, смогу ли довести батискаф.

Мне едва удалось добраться до платформы. Я помнил, как отдраил люк батискафа в кессоне, как отдал в микрофон нечетким, прерывающимся и чужим голосом команду закачать воздух в резиновое кольцо, как дополз и открыл замок входного люка. Больше я ничего не помню. Потом мне рассказали, что нашли нас всех без сознания.

Тихим теплым и солнечным октябрьским днем я спускался по ступенькам здания суда. Ройала только что приговорили к смертной казни, и все знали, что апелляции или пересмотра дела не будет. Присяжные, как я и предсказывал, признали его виновным, не покидая зала суда. Процесс занял всего один день. И в течение всего этого дня Ройал сидел, как каменный истукан. Его глаза были уставлены в одну точку. Этой точкой был я. Эти пустые, тусклые, холодные глаза, как всегда, ничего не выражали. Они ни на йоту не изменились даже тогда, когда обвинитель включил сделанную в батискафе запись мольбы Ройала сохранить ему жизнь. Они не изменились даже тогда, когда вынесли смертный приговор. Но, несмотря на всю их безучастность, даже слепой мог бы понять, что они говорили:

— "Вечность это много времени, Толбот. Вечность — это навсегда. Но я буду ждать".

Пусть ждет. Вечность — слишком долгий срок, чтобы беспокоить меня.

Суд не смог осудить Вайленда, ибо он не дал ему такой возможности. По пути вверх, из батискафа в кессон, на 170-й ступеньке он просто разжал руки и полетел вниз. И даже ни разу не крикнул.

Я прошел мимо генерала и его жены. Впервые я встретил миссис Рутвен вчера, в первый день после выписки из госпиталя. Она оказалась очень обаятельной и приятной женщиной и была бесконечно признательна мне. Они предлагали мне все, начиная от поста на верхушке пирамиды в нефтяной компании Рутвена и кончая деньгами, которых хватило бы человеку на полдюжины жизней. Но я только улыбался, благодарил их и от всего отказался. В их предложениях не было ничего, что подошло бы мне. Вся власть и все деньги мира не могли вернуть мне ушедшие дни. К тому же за деньги нельзя было купить того, чего я желал больше всего на свете.

Мери Рутвен стояла на тротуаре подле бежевого «роллс-ройса» отца. На ней было изящное простое белое платьице, которое стоило не более тысячи долларов. Ее заплетенные в косы волосы были уложены в высокую прическу. Я никогда не видел ее такой очаровательной. Позади нее стоял Кеннеди.

Впервые я увидел его в выходном безукоризненно сшитом темно-синем костюме.

Увидев его таким хотя бы раз, трудно представить его в другом виде. Он больше не был шофером. Генерал знал, что его семья многим обязана Кеннеди и что невозможно расплатиться с ним зарплатой шофера. И я пожелал ему мысленно всего лучшего в этом мире — он был прекрасным парнем.