Энтони Бруно - Плохая кровь

Оранжевый «фольксваген-жук» вынырнул из предрассветного тумана и запрыгал по ветхому и неровному настилу видавшего виды пирса. Следом ехал черный «кадиллак-девилль» 1960 года, а за ним – лимузин «Мерседес-SEZ» серо-стального цвета: рыбка, рыба и рыбина. «Жук» остановился в нескольких футах от конца пирса, «кадиллак» – футах в двадцати за «жуком», лимузин ткнулся носом в угрожающе мощный откидной задний борт «кадиллака». Так они выстроились словно бы для проверки – мотор «фольксвагена» с воздушным охлаждением хрипло клокотал, мотор «кадиллака» тихо жужжал, а мотор «мерседеса» издавал едва слышное, но настойчивое шипение.

Человек за рулем «кадиллака», Кацуми Нагаи, выключил мотор, устало пригладил волосы и уронил руки на руль. Паршивая рань для такого дерьмового дела. Он перегнулся через сиденье из черной потрескавшейся кожи и уставился на широкую спину Масиро, который как раз наклонился, чтобы снять башмаки и носки. Аккуратно свернув носки, Масиро положил их в черные, на шнурках, туфли и все вместе засунул под сиденье. Нагаи глаз с него не сводил. После всех этих лет он никак не мог привыкнуть к Масиро – то и дело замирал в изумлении. Сидя на корточках, без всякого выражения на лице, Масиро потянулся за мечом в ножнах, что лежал на заднем сиденье, и пристроил его к себе на колени. Потом взглянул на Нагаи, ожидая команды от господина. Нагаи воззрился на длинный изогнутый катана, основное оружие самурая, потом глянул Масиро в глаза и устало кивнул. Тот наклонил голову быстро, но почтительно и выбрался наружу. Пока Масиро обходил вокруг автомобиля, Нагаи спросил себя, о чем этот человек сейчас думает, если думает вообще.

Нагаи следил, как Масиро обнажил меч и положил черные кожаные ножны на крышу автомобиля. Потом зашагал к «фольксвагену» – прямая спина, меч у пояса – и приказал тем двоим, что сидели внутри, выключить мотор и выбираться наружу.

Парочка не двинулась, с места. Нагаи открыл отделение для перчаток и вытащил оттуда маленький автоматический пистолет. Потом нажал на кнопку, опустил боковое стекло, высунул левую руку и выстрелил по «фольксвагену». Звук раскатился над рекой, особенно резкий в холодном неподвижном воздухе. Девушка опять начала всхлипывать. Нагаи мог наблюдать, как голова ее покачивается – вверх-вниз, вверх-вниз. Он облокотился о дверь и выставил пистолет так, чтобы тем было видно.

– Живее, – рявкнул Масиро по-японски, с грубым осакским акцентом. Пара молодых японцев, он и она, стали неохотно вылезать из машины – как маленькие зверьки, которых силой выгоняют из временного, ненадежного укрытия. Наконец они встали перед Масиро, во взгляде которого не было ни ненависти, ни сострадания. Девушка прикрывала рот рукой. Масиро внезапно поднял свой меч, зажав его в кулаке, как копье, и воткнул со всего размаху в трухлявый верх самой близкой сваи. Меч стал вертикально, сверкая в серых предрассветных сумерках, чуть-чуть покачиваясь, такой же твердый и неумолимый, как и его владелец.

Верное мое чудище, подумал Нагаи. Потом посмотрел в переднее зеркальце, ощущая тяжесть и медлительность во всем теле, вылез из машины и двинулся к задней дверце лимузина. Дожидаясь, пока дверца откроется, уставился на свое отражение в затемненном стекле. Лицо слишком грустное, слишком изможденное, подумал он, и в волосах пробивается седина. Хотелось бы выглядеть, как Масиро – несокрушимым, опасным, каменнолицым. А ведь Масиро даже старше его на два года. Когда заднее боковое стекло заскользило вниз, он постарался сменить выражение, стать посуровее, специально для босса.

– Доброе утро, Нагаи, – произнес старик с заднего сиденья, не поднимая глаз. Он осторожно снимал крышечку с бумажного стаканчика с кофе, стараясь держать его подальше от своего темного шелкового костюма, сшитого в Гонконге.

– Доброе утро, господин Хамабути, – ответил Нагаи с почтительным поклоном. Он вспомнил внезапно, как приносил Хамабути утренний чай – тогда, в Токио, когда жил в доме у босса и учился чтить его как отца и подчиняться беспрекословно. Как давно это было. Затылок тупо заныл, стоило вспомнить, какой оборот приняла его жизнь – не будь он там, в Японии, столь безрассудным, сидел бы он сейчас спокойненько дома и содержал собственный ночной клуб на Гиндзе. Но это не выгорело. За ошибки надо платить.

Старик подул на горячий кофе, повернулся к боковому затемненному стеклу и стал смотреть на дрожащую парочку, стоявшую перед Масиро. Лоб его нахмурился, на лице появилось вопросительное выражение. Он, казалось, пристально изучал молодых людей. Нагаи хорошо знал этот взгляд. За ним всегда следовала одна из проповедей Хамабути. Старик не спеша поднял стакан, осторожно поднес его ко рту.

«Не сегодня, пожалуйста», – взмолился Нагаи про себя.

Хамабути внезапно заглянул ему прямо в глаза.

Вот, начинается.

– Как ты полагаешь, Нагаи, оплакивает ли девушка утраченную честь или свою несчастную судьбу? – спросил Хамабути, загадочно улыбаясь. Улыбка эта – хорошо продуманный трюк, она вырабатывалась годами. Американцы ждут от тебя таких восточных штуковин, признался однажды босс.

Нагаи повернулся и посмотрел на пару: девушка тихонько всхлипывала, уткнувшись в плечо своего друга, а парень безуспешно пытался поймать взгляд Масиро. Нагаи не чувствовал жалости к ним. Ребята подписали контракт и нарушили его. За ошибки надо платить.

– Полагаю, она оплакивает утраченную честь. – Нагаи знал, какого ответа от него ожидают.

Хамабути опустил стакан и едва заметно покачал головой.

– Не думаю. В наше время только старики заботятся о чести. Старики вроде меня и мистера Антонелли.

Ну вот, началось: старая песня про времена оккупации, про черный рынок в Кобэ, про умного американского капрала, который знал что почем. Великий Антонелли.

– Я забочусь о моей чести, – произнес Нагаи значительно, надеясь прервать поток воспоминаний. – Я хотел бы смыть с себя пятно позора.

– Знаю, знаю. – Хамабути отпил еще кофе. – Я не забыл о своем обещании. Если здесь, в Америке, ты добьешься успеха, все будет хорошо.

Нагаи тактично кивнул, пытаясь удержать в памяти смутные образы трех ребятишек, что остались там, в Японии. Милочке Хацу сейчас одиннадцать – на будущий год ей уже будут нравиться мальчики. Кэндзи – восемь; вот, должно быть, сорванец. А малышка осенью пойдет в школу. Невероятно.

– Скажи-ка мне, Нагаи, как у тебя дела с Д'Урсо?

– С кем?

– С Д'Урсо. Как у тебя с ним дела? Я спрашиваю потому, что преданность этого человека внушает мне некоторые сомнения: он, кажется, себе на уме. Никогда не думал, что мафия способна допустить в свои ряды такую яркую индивидуальность.