Уолтер Мосли - Красная смерть

– Вот, значит, как обстоят дела. Я приехала Бог знает откуда, а ты собираешься выставить нас вон. – Она выпятила нижнюю губу и повела плечами. – Мы с Ламарком будем готовы к полудню.

– К чему такая спешка, Этта?

– Нет, нет, – сказала она, вставая и отмахиваясь от меня. – Мы должны найти себе жилье, и чем скорее, тем лучше. Ты знаешь, ребенку нужен дом.

– Я дам тебе денег, Этта. У меня много денег.

– Я расплачусь с тобой, как только найду работу.

Некоторое время мы молча глядели друг на друга.

Этта была самая красивая женщина из всех, кого я знал. Когда-то я хотел ее больше жизни. Я упустил ее, и это было ужаснее, чем страх перед тюрьмой.

– Доброй ночи, Изи, – прошептала она.

Я приподнялся, чтобы поцеловать ее на прощанье, но она жестом остановила меня.

– Не целуй меня, милый. Ты же знаешь, я думала о тебе почти столько же, сколько и ты обо мне.

Она ушла в спальню.

Этой ночью я не спал. И меня уже не тревожили мысли о налогах.

Налоговое управление размещалось в центре города на Шестой улице в небольшом, четырехэтажном, красного кирпича здании. Снаружи оно выглядело весьма приветливо и вовсе не походило на правительственное учреждение.

Однако за парадной дверью чувство умиротворенности исчезало. При входе за конторкой сидела дама. Ее светлые волосы были так туго стянуты на затылке, что стоило лишь на них глянуть, и у меня прямо-таки кожа на черепе начала зудеть. На ней были строгий серый жакет и очки в роговой оправе. Дама бросила на меня косой взгляд и поморщилась, будто и в самом деле испытывала боль.

– Чем могу быть полезна, сэр? – спросила она.

– Мне нужен Лоуренс. Инспектор Лоуренс.

– ФБР?

– Нет. Налоги.

– Налоговая инспекция?

– Видимо, да. Налоги они и есть налоги, как ни назови.

Она была вежлива, как и все правительственные служащие, но не была расположена улыбаться.

– Ступайте в конец этого коридора. – Она показала мне направление. – Поднимитесь в лифте на третий этаж. Секретарь вам все объяснит.

– Благодарю вас, – сказал я, но она с сосредоточенным видом уже изучала что-то, по-видимому чрезвычайно важное, на столе. Я присмотрелся. Оказывается, журнал "Сатердей ивнинг пост".

Кабинет инспектора Лоуренса располагался в самом конце коридора, на третьем этаже. Секретарь позвонила ему, он велел мне подождать.

– Он просматривает ваше дело, – сообщила мне жирная брюнетка.

Я сел на стул с прямой спинкой, как будто нарочно сделанный для того, чтобы на нем было неудобно сидеть. Нижняя часть спинки выступала вперед, и мне пришлось сидеть сгорбившись. У меня перед глазами секретарша втирала в руки лосьон. Она поморщилась, оценивающе разглядывая свои ладони, затем еще раз поморщилась, когда увидела сквозь растопыренные пальцы, что я за ней наблюдаю.

Интересно, подумалось мне, стала бы она заниматься своим туалетом в присутствии белого налогоплательщика.

– Роулинз? – услышал я оклик, прозвучавший по-военному.

Я поднял голову и увидел высокого белого в светло-синем костюме. Неплохо сложен, однако большие руки как-то вяло свисают по бокам. Каштановые волосы, маленькие карие глазки. Гладко выбрит, хотя на подбородке, видимо, постоянно проступает синева. Несмотря на аккуратную одежду, инспектор Лоуренс казался каким-то неопрятным взъерошенным. Я несколько секунд разглядывал его. Густые брови и темные круги под глазами придавали ему жалкий вид, абсолютно не соответствующий его положению.

Я умею оценивать людей с первого взгляда. Могу как бы заглянуть в их личную жизнь. Похоже, у Лоуренса не все в порядке дома. Может быть, изменяет жена, а может быть, болен ребенок. Но я тотчас же отбросил свои предположения. Еще ни разу я не встречал чиновника, для которого личная жизнь имела бы первостепенное значение.

– Инспектор Лоуренс? – спросил я.

– Ступайте за мной, – сказал он с каким-то нелепым кивком, отвернулся, стараясь не встречаться со мной глазами, и пошел по коридору.

Возможно, инспектор Лоуренс и был докой в налоговых делах, но ходить он так и не научился: его шатало из стороны в сторону.

Кабинет оказался очень маленьким, правда, с большим окном, в которое вплывало то же самое утреннее солнце, что и на Магнолия-стрит. Из мебели – металлический столик и такое же бюро. И еще книжный шкаф без книг и без бумаг. Ничего не лежало и на столе, кроме початого пакетика "сен-сена". И мне подумалось: постучи я костяшками пальцев по столу, звук отзовется гулкой пустотой, как барабан.

Лоуренс занял свое место за столом, а я уселся напротив. На таком же неудобном стуле, как в приемной.

Слева от меня на стене был пришпилен смятый листок бумаги с надписью большими красными буквами: "Я люблю тебя, папочка". Ребенок кричал о любви, клялся в любви. На подоконнике стояла фотография в оловянной рамке. Миниатюрная рыжеволосая женщина с большими испуганными глазами и маленький мальчик, пожалуй, ровесник Ламарка, над которыми нависал высокий и улыбающийся человек, который сидел сейчас передо мной.

– Милая семья, – сказал я.

– Спасибо, – пробормотал он. – Вы получили мое письмо и знаете, по какому поводу у меня возникла необходимость встретиться с вами. Я не нашел вашего адреса в нашем досье, хорошо, что удалось его разыскать в телефонном справочнике.

С тех пор я никогда не имел ничего общего с телефонным справочником.

– Напишите, пожалуйста, ваш нынешний адрес и номер телефона на этой карточке. А также ваш рабочий телефон, возможно, мне понадобится связаться с вами среди дня.

Он достал из ящика карточку и протянул мне. Я взял ее и положил на стол.

– У вас нет ручки? – спросил он.

Он достал из ящика коротенький карандаш без ластика, вручил его мне и подождал, пока я не изложил на бумаге всю необходимую ему информацию. Затем перечитал написанное мною два или три раза и спрятал карандаш и карточку в ящик.

Мне не хотелось начинать разговор. Я избрал позицию невиновного человека, а это самая трудная роль, когда имеешь дело с правительственным чиновником. И хуже всего, если ты действительно невиновен. Полиция и чиновники презирают невиновность, невиновные люди прямо-таки раздражают их.

Но я был виновен и сидел, считая про себя, поочередно прижимая пальцы ног к подошве ботинка. Счет замедлялся, когда дело доходило до средних пальцев, – я почти не ощущал их прикосновения к подошве.

Тем не менее я успел досчитать до шестидесяти четырех прежде, чем он наконец заговорил:

– Тебе грозят большие неприятности, сынок.

Это обращение вернуло меня во времена Южного Техаса до Второй мировой войны. В те дни, когда малейшая оплошность в словах могла иметь весьма серьезные последствия для чернокожего.