Андрей Воронин - Рукопись Платона

— Ту самую? — насторожился батюшка.

— Нет, конечно, — улыбнулась княжна. — Той самой, как вы выражаетесь, книги, скорее всего, попросту не существует. Это миф, отец Евлампий, химера.

— Химера, ага, — недоверчиво покивал батюшка. — А это как же?

Он осторожно ткнул пальцем в пергаментный клочок.

— Ах, это!

Княжна улыбнулась и вынула из-под стола толстую книгу в покоробленном переплете из телячьей кожи.

— Это Платонов «Федон», — сказала она, с великой осторожностью открывая книгу. — Видите оторванный уголок страницы? Взгляните, этот клочок вырван как раз отсюда! И как раз в этом месте переписчик написал имя Сократа. Видите, батюшка? Отцам-иезуитам просто не повезло, что им попался именно этот клочок, а не какой-то другой. Они погнались за химерой и потерпели неудачу.

— И не они одни, — заметил отец Евлампий.

— Да, — погрустнев, сказала княжна, — не одни... А знаете, что здесь сказано?

— Ересь какая-нибудь, — с трудом скрывая любопытство, произнес батюшка. — Даже интересно...

Княжна усмехнулась, а после, сосредоточенно сведя к переносице тонкие брови, стала читать, переводя с листа:

— "И конечно же, это души не добрых, но дурных людей: они принуждены блуждать среди могил, неся наказание за дурной образ жизни в прошлом, и так блуждают до той поры, пока... не будут вновь заключены в оковы тела.

...А те, кто отдавал предпочтение несправедливости, властолюбию и хищничеству, перейдут в волков, ястребов или коршунов..."

— Это кто такое сказал? — склонив голову набок, задумчиво спросил отец Евлампий.

— Сократ и сказал, — с улыбкой ответила княжна, бережно закрывая книгу и кладя ее на край стола. — Не так уж глупо, правда?

— Ересь, — без особой убежденности заявил батюшка. — Форменная ересь, а как вдумаешься... М-да.

— А вы наливочки, — предложила княжна.

Отец Евлампий покосился на нее с великим подозрением, но лицо княжны было приветливым и серьезным, лишь самые уголки губ заметно подрагивали. Подумав, батюшка сделал вид, что не заметил этого подрагивания, и щедрой рукой наполнил свою стопочку.

— Ну, княжна, за благополучное избавление твое от бед и напастей, — торжественно провозгласил он и, перекрестясь, выпил наливку единым духом.

— Дай Бог, — сказала княжна. — Враги мои теперь мертвы — упокой, Господь, их мятежные души.

— И друзья покинули узилища, — как бы невзначай добавил батюшка, — дабы на воле возносить хвалу Господу...

— О чем это вы, батюшка? — насторожилась княжна. — Неужто?..

— А то как же, — самодовольно усмехнулся отец Евлампий. — Божья воля — это тебе, матушка, не пустые слова. Прошение твое о помиловании польского дворянина Огинского поддержано было самим патриархом, так что сей вспыльчивый еретик сейчас уж, верно, подъезжает к Смоленску.

— Слава Богу! — воскликнула Мария Андреевна. — Но каким образом в это оказался замешан патриарх?!

— Вразумил его Господь, что служение твое беззаветное святой православной церкви противу происков богомерзких папистов соответственного награждения требует, — важно провозгласил отец Евлампий. — Ну а коли Господь велит, так патриарху деваться некуда — надо, стало быть, исполнять. А как исполнишь? Не деньги же тебе совать, у тебя самой их куры не клюют...

— Господь вразумил?

— А то кто же? — отчего-то глядя в сторону, довольно сварливым тоном подтвердил батюшка. — Воля Господня, слово Его — они разными путями до людей доходят.

— Спасибо вам, батюшка, — дрогнувшим голосом сказала княжна. — Я вам этого век не забуду. Что ж, теперь, когда все хорошо, я надеюсь отдохнуть в тишине и покое. Снова займусь хозяйством, буду читать, гулять, ездить верхом...

— Ну-ну, — с неуместной для священника иронией произнес отец Евлампий, глядя через перила террасы на подъездную аллею.

— Что сие означает «ну-ну»? — спросила княжна и привстала, но ничего не увидела: подъехавший экипаж уже скрылся от нее за перилами.

— Сие означает, что к тебе, матушка, Иван Игнатьевич пожаловал, собственной персоной.

— Полицмейстер?

— Он самый. Не иначе как в городе опять что-то стряслось, а он от великого ума не знает, с какого конца за дело взяться...

Это действительно оказался полицмейстер, но приехал он, к счастью, не по делу, а, напротив, с извинениями и с огромным букетом любимых княжною роз. Розы были чудесны, полицмейстер смущен, пристыжен и сам красен, как пунцовая роза, так что не простить его было нельзя. Гости засиделись до вечера, и, стоя в сгущающихся сумерках у перил террасы, княжна с грустной улыбкой слушала, как отец Евлампий и полицмейстер нестройным дуэтом слезливо выводят:

Среди долины, ровныя,

На гладкой высоте,

Цветет, растет высокий дуб

В могучей красоте...

Солнце садилось за верхушками парковых деревьев, воздух стремительно синел, теряя прозрачность; на востоке, низко над горизонтом, зажглась первая звезда. Поворотив к ней широкое, обрамленное мохнатыми бакенбардами лицо с мокрыми от слез щеками, полицмейстер дрожащим от полноты чувств голосом тянул соло.

Княжна улыбнулась, покачала головой и пошла в дом — становилось прохладно, и в синем вечернем воздухе уже тоненько и мелодично звенели вышедшие на вечерний промысел комары.