Валерия Вербинина - Иван Опалин. 9 книг

— Тогда придется снимать две серии! — в запальчивости заявил Борис.

— Почему бы и нет? — задумчиво протянула Нина Фердинандовна, когда узнала об этом.

Съемка двух серий займет больше времени, а значит, у мужа не останется никаких шансов занять ее в своей никчемной пьесе.

Смирившись, Борис вместе с Мельниковым набросал либретто второй серии, действие которой частично происходило в Москве.

Тяжелее всего оказалось отбиться от мировой революции.

Борису указывали, что, например, в «Аэлите» [46] "Аэлита" — фильм Якова Протазанова (1925), первая фантастическая лента советского кино. режиссер ухитрился устроить революцию даже на Марсе, а уж революция на грешной земле для кинематографиста его уровня вообще пара пустяков.

Весь измотанный бесконечными прениями, Борис без сил приходил к сценаристу и валился на кожаный диван, зажатый между двумя книжными шкафами.

Мельников называл этот диван ущельем.

Сообщники пили чай, который заваривала спокойная и рассудительная жена Михаила, придумывали, как им обойти требования идиотов с кинофабрики, и хохотали.

— Они мне все тычут «Аэлиту», — возмущался Борис, — но это же каша, черт знает что! Зачем там герой стреляет в жену? Для чего в сюжете агент МУРа? А комбриг с гармошкой, которого вывели полным идиотом? И при чем тут Марс и какая-то королева Аэлита, которую они приплели…

В итоге мировой революции удалось избежать, но линия героини Гриневской увеличилась настолько, что две серии превратились в три.

Заодно в сценарий пробрались посторонние персонажи, которых изначально там не было — например, девушка Мэри, подруга героя Голлербаха, в которую влюбляется герой Еремина.

В разгар работы над сценарием кинофабрика откомандировала Винтера в Ялту — выбирать места для будущих съемок и договариваться с местной студией о сотрудничестве.

В апреле режиссер прибыл на место; с ним приехал оператор Нольде, сценарист Мельников, художник Леонид Усольцев и еще несколько человек, включая уполномоченного Зарецкого.

Борис, насупившись и заложив руки в карманы, ходил по набережной и думал, что здесь когда-то гуляла дама с собачкой и до сих пор неподалеку стоит дом, который построил для себя Чехов, но ровным счетом ничего чеховского в городе не ощущалось.

Здесь царил странный дух — отчасти провинциальный, отчасти больничный, потому что многие старые виллы были преобразованы в санатории для туберкулезников.

Афиши на тумбах анонсировали фильмы, которые в Москве не шли уже несколько лет.

На машине местной кинофабрики с шофером Кешей Борис, Михаил и Эдмунд Адамович объехали город и окрестности, намечая точки для съемок.

Как-то Борис заметил окруженный запущенным садом старый дом, большой и красивый, но с виду необитаемый.

Отчасти он напоминал итальянское палаццо, но отдельные элементы явно были вдохновлены модерном и готикой.

Кеша объяснил, что это бывшее имение барона Розена, что оно долго стояло заброшенное, но говорят, что скоро здесь будет очередной санаторий.

— А где сейчас прежние владельцы? — спросил Михаил.

Кеша пожал плечами.

— Старый барон бежал за границу и там умер, молодого убили в войну. Да какая разница?

Сторожа не хотели их пускать, но Борису все же удалось добиться разрешения осмотреть дом и сад.

Чем дальше, тем больше ему здесь нравилось.

Фонтан в саду давно не действовал, но его можно было починить. Из беседки-ротонды, расположенной на скале, открывался великолепный вид.

Сам дом, к сожалению, сохранился не в лучшем состоянии и требовал ремонта как снаружи, так и изнутри. Тем не менее Борис решил, что это было бы отличное место для съемок, если хоть как-то привести его в порядок, и поделился своими мыслями со спутниками.

— Надо будет Нину Фердинандовну подключить, — сказал сценарист.

На обратном пути они заехали на почтамт, и Борис отправил жене наркома телеграмму.

Вечером соавторы сидели в номере, дополняя сценарий и вписывая отдельные эпизоды согласно местам, в которых собирались снимать.

Дивный ялтинский воздух вливался в открытое окно, из которого было видно кусочек набережной и море, наискось рассеченное лунной дорожкой. Михаил предложил на сегодня окончить работу, и оба закурили трубки.

— Я думал, будет гораздо хуже, — признался сценарист.

Борис поглядел на него с недоумением.

— Ты о чем?

Поначалу они придерживались обращения на «вы», но, проработав какое-то время бок о бок, и сами не заметили, как перешли на «ты».

— Тут же совсем недавно шла война, — напомнил сценарист. — И дом, который тебе так понравился, обстреливали. Ты видел следы пуль на стенах?

— Видел.

— Говорят, там был штаб белых и в подвале расстреливали красноармейцев.

— А я слышал, что это все неправда. — Борис шевельнулся в кресле. — Как бы то ни было, война кончилась.

Мельников ничего не сказал.

— Все войны когда-нибудь кончаются, — добавил режиссер.

— Все когда-нибудь кончается, — со вздохом ответил Михаил.

— Правда, что тебя приглашают на кинофабрику в Киев? — спросил Борис, желая переменить тему.

— В Киев не поеду, — коротко ответил сценарист. — Меня там чуть не убили в чрезвычайке.

— Но ты же ни в чем не был виноват, — вырвалось у Винтера.

Михаил как-то странно покосился на него и, стиснув трубку, промолвил:

— Боря… Я за белых воевал.

Такого поворота собеседник никак не ждал и растерялся.

— Мне сейчас неприятно даже думать об этом, но ведь это было. — Мельников слабо усмехнулся. — Ты воевал за красных, я за белых… Вполне могли бы оказаться друг против друга. Вот сейчас мы сидим и разговариваем, а тогда… Тогда ведь я мог тебя убить.

— Миша, никто никого не убил, — пробормотал Борис.

— Но ведь я убивал. И ты убивал.

Режиссер резко мотнул головой.

— Нет, я никого не убил. Не смог. Знаешь, на войне я понял одну вещь… Я понял, что не могу убивать. Ни за идею, ни… ни за что-то еще. Командир кричал: «Стреляй!», а я… — Он умолк, по его крупному, выразительному лицу пробежала судорога. — Я думал — вот я убью человека, а у него жена, дети, близкие… Может, он будет Моцарт, или Лев Толстой… или кто-то еще… И даже если не Моцарт, для кого-то он все равно самый лучший на свете… хоть для собаки, для кошки, для канарейки, черт возьми! Кто-то дома его ждет, а я его сотру с лица земли… Словом, я не смог убивать и с трудом перевелся в санитарный поезд. Там я насмотрелся такого… раненые, умирающие… А! — Он безнадежно махнул рукой. — Война — это ужасно. На свете нет ничего хуже войны.

Сценарист посмотрел на него внимательно и внезапно сказал:

— Боря… Я хочу с тобой выпить. Ты честный человек…

Смущенный режиссер запротестовал.