Валерия Вербинина - Иван Опалин. 9 книг

— Тогда был сильный туман.

— Туман? — вяло повторил хозяин дома. — Да, что-то такое было…

— Вспомнили теперь?

— Да. Вспомнил. Утром соседи говорили на кухне. Но я ничего не заметил. Я спал.

— Здесь?

— А где же еще?

— И никуда не выходили?

— Зачем куда-то выходить, когда спишь?

Опалину не понравилась ирония собеседника, но тот шутил, если можно так выразиться, безучастно и даже не пытался улыбнуться. "Ладно, я соседей расспрошу… Узнаю, не врет ли он. И чего ему не хватает? Одна кровать в комнате, женских вещей не видно, значит, обретается тут один. Книги, краски… Живи себе да радуйся. Деньги… не похож он на человека, у которого их нет. Какого черта?"

— Кто это? — не удержался он, кивком головы указывая на портрет.

— Джованни Больдини, портрет актрисы Лантельм, — ответил Катаринов, поглядев на картину, и впервые в его голосе прозвучала теплота. — Копия, конечно… Забавно, что вы спросили — ее дело вполне по вашей части. Ее убил муж, но он был очень богат и откупился, конечно…

— Вы рисуете?

— Как вы задали этот вопрос, — пробормотал хозяин дома, зачем-то прикрывая глаза рукой, словно в них ударило солнце. — Таким тоном спрашивают "вы убили"… или что-то такое.

— Не знаю, кого там вы убили, — выпалил Опалин, — но себя вы убиваете. Факт.

— Хороший вы человек, — вздохнул Катаринов. Его собеседник заерзал на сиденье — в неожиданности похвалы ему чудился подвох. — А зачем жить, простите? Лев Толстой умер, Пушкин умер, Блок умер. Все великие художники уже ушли. Очереди омерзительны, повседневная жизнь ужасна. Раньше хоть книги спасали, но современная литература — это такой ад…

Опалин растерялся. Он чувствовал, что Катаринов говорит искренне, но был неспособен понять и принять искренность этого сорта. Иван вовсе не идеализировал советскую действительность — с него было довольно того, что он пытался исправить положение там, где мог, расследуя преступления и отыскивая виновных. Он не задумывался о том, любит ли он свою работу, он просто знал, что она важна и нужна. Громкие слова о службе обществу произносили другие — он действовал. А теперь перед ним сидел его ровесник или почти ровесник, потухший, опускающийся человек, и пытался убедить его, что ничто не имеет смысла, если ушли гении, заменить которых невозможно.

— Вы же не можете знать всего, — сказал Опалин, хоть и отдавал себе отчет в том, что все бесполезно и своего собеседника он не переубедит. — Может быть, как раз в этот момент неизвестный вам большой художник создает великую картину. Или какой-нибудь поэт, о котором вы даже не думали…

— Художник, поэт, — перебил его Катаринов, раздражаясь, — кто? Какой-нибудь Малевич? Или этот ужасный Маяковский, что ли? Да вы смеетесь…

— Жизнь ведь не только из книг состоит, — возразил Опалин. Он понимал, что втягивается в спор, бесконечно далекий от цели его посещения, но почему-то не мог удержаться. — Жизнь — это отношения с людьми…

— Я прекрасно отношусь к людям, — усмехнулся хозяин комнаты. — Особенно когда они оставляют меня в покое.

— Вы и Гале так сказали?

— Гале? Нет. Это она мне наговорила…

— Что именно?

— Что я должен лечиться, вернуться во ВХУТЕМАС [87] Художественный вуз (полное название — Московские высшие государственные художественно-технические мастерские). , вступить в комсомол и… Забыл, что именно. Наверное, быть счастливым всю свою оставшуюся жизнь и читать Маяковского, — добавил Катаринов с сарказмом, кривя свой тонкий рот. — Но понимание счастья у нас не совпало, — он произнес эту фразу так, словно вычитал ее в каком-то романе.

— И вы поссорились? — спросил Опалин.

— Нет. Просто разошлись.

— Вы ее не любили?

— А теперь вы спросили по-человечески, а не так, как недавно. Любил ли я Галю? — Он немного подумал. — Она мне не мешала.

— И это все, что вы можете сказать?

— А этого мало?

Опалину очень хотелось взять собеседника за шиворот и встряхнуть. Хоть убей, он не понимал, как можно было так относиться к себе, к своей жизни, к девушке, которая что-то для тебя значила. Он почти ничего не знал о Гале, но его оскорбляло, что человек, которым она дорожила, отзывался о ней так .

— Ненавижу трамваи, — неожиданно прибавил Катаринов без всякой связи с предыдущим. — Я всегда думал, что когда-нибудь…

— Окажетесь под одним из них? — Иван знал, что нельзя во время допроса доканчивать фразы за другого, потому что это прямое давление, но не мог удержаться.

— Машина, тупая, равнодушная машина, — выдохнул хозяин комнаты. — Прет на тебя, и ты ничего поделать не можешь, — он пожал плечами. — Послушайте, мне жаль Галю. Правда. Она… как это говорят… она заслуживала лучшего. Но мне не нравится, что вы пытаетесь каким-то образом пристегнуть к делу меня.

— А вы не думали, что она могла броситься под трамвай из-за вас?

Глаза Катаринова расширились.

— Нет, это невозможно. Невозможно!

— Почему?

Опалин ждал ответа, а его собеседник, покусывая нижнюю губу, явно колебался. Помощнику агента угрозыска надоела затянувшаяся пауза, и он повторил свой вопрос.

— Мы как-то обсуждали разные способы самоубийства, — нехотя признался Катаринов. — И… понимаете, вдруг оказалось, что для человека нет даже приличного способа избавить мир от своего присутствия. Повесившиеся выглядят ужасно, те, кто травится — не лучше… Бросаться из окна — будешь мучиться и, может, даже не умрешь, а останешься калекой. Самое пристойное — это, конечно, застрелиться, но даже стреляться надо умеючи, и мало у кого есть… э… достаточный опыт… А гибель под трамваем… это вообще худшее, что может случиться.

— Галя тоже так думала?

— Конечно, иначе я не стал бы об этом говорить. Одним словом, я не верю, что она могла покончить с собой. Тем более из-за меня, — он усмехнулся, — она мне сказала, что я жалкий человек, знаете?

— Тогда как вы объясняете себе то, что произошло?

— Обыкновенный несчастный случай. Да вы и сами сказали, что был туман. Вот вам и объяснение.

— В тот вечер, до того как уйти из дома, Галя поссорилась с матерью.

— И что? Они все время ссорились.

— Почему?

— Ну, наверное, потому что Анна Андреевна невыносимая женщина, — усмехнулся Катаринов. — То есть… ну, понимаете, человек-то она хороший… Но невыносимый. Парадокс, да?

— Галя могла пойти к кому-то, поговорить обо всем, например? Поделиться тем, что ее мучило…

— Конечно, могла. К Наде.

— Надя находилась в той же квартире. Галя могла пойти к кому-нибудь еще?

— Не знаю. Если честно, она не очень любила жаловаться.

— А какие отношения у нее были с Екатериной Кривонос, учительницей немецкого?

— Галя давно у нее не училась. Она вообще о ней не упоминала.