Валерия Вербинина - Иван Опалин. 9 книг [Компиляция]

— Что касается убийства Шарова, кажется, я понял, в чем там дело, — сказал Опалин Твердовскому на следующее утро. — Будем проверять.

Николай Леонтьевич насупился. Он не любил уклончивых фраз — при том что сам, если того требовали обстоятельства, мог без труда напустить туману. От подчиненных он прежде всего требовал четкости и честности — даже если последняя означала признание своего поражения.

— Но мне-то ты можешь сказать? — спросил Твердовский ворчливо.

— У Шарова был лучший друг Кабатник, он же его заместитель, — объяснил Опалин. — Кабатник его и убил — за то, что Шаров спьяну изнасиловал его дочь. Убийца вовсе не дурак и сумел соорудить себе неплохое алиби, так что потребуется некоторое время, чтобы его разрушить.

— А! — только и сказал Николай Леонтьевич.

В кабинете повисло молчание. Товарищ Сталин на портрете тоже не проронил ни слова, свирепо топорща усы.

— Конечно, Шаров — это важно, — наконец заговорил Твердовский, — но сейчас меня больше заботит проклятый театр. Ваня, ты можешь мне объяснить, зачем ты вчера туда поперся?

— Была одна мысль, хотел ее проверить.

Николай Леонтьевич поглядел в его мгновенно посуровевшее лицо, понял, что из подчиненного больше ничего не вытянешь, и, не удержавшись, буркнул:

— Хорошая, получается, мысль, раз тебя из-за нее чуть не убили…

— Чуть не считается, — коротко ответил Опалин.

— Что известно о том, кто на тебя напал?

— Здоровый крепкий мужик, примерно с меня ростом. Судя по отпечатку ноги на снегу, куда он спрыгнул, — сорок третий размер.

— Пальчики есть?

— Десятки. Это же репетиционный зал. Еще он трубку хватал, когда меня душил проводом, но там смазанные получились.

— Думаешь, это Вольский был?

— А что тут думать? Сейчас вернусь в театр и посмотрю, в каком виде он явится на класс. Не явится — поеду к нему домой.

— Что, синяков ему понаставил? — усмехнулся Твердовский.

— Не только. Я еще по морде ему заехал и осколком зеркала его ткнул несколько раз. Никуда он от меня не денется.

— Ну, смотри, — многозначительно промолвил Николай Леонтьевич. — Кроме Вольского, других версий у тебя нет?

— Версий? Да все вертится вокруг него. Павел Виноградов повздорил с ним — и исчез. С Головней он будто бы не ссорился, но тот хотел осовременить балет, а Вольский этого не любит.

— Все, Ваня, довольно, — замахал руками Твердовский, внезапно поняв, что с него достаточно и балета, и театральных разборок, и вообще людей искусства. — Иди и действуй, как сочтешь нужным.

Вернувшись к себе в кабинет, где его ждали коллеги, Опалин объявил, что Петрович остается на месте, а Казачинский и Завалинка едут с ним в театр.

— Принца будем брать? — деловито спросил Антон.

— По обстоятельствам, — коротко ответил Опалин.

Со вчерашнего дня он не звонил Маше и сейчас поймал себя на мысли, что ему не хочется с ней разговаривать. Он не сомневался, что встретит с ее стороны град упреков, если арестует Вольского, и ему было неприятно думать, что она наверняка сочтет его действия личной местью ее бывшему любовнику.

Однако первое столкновение в театре произошло у Опалина не с Машей, а с Людвигом Карловичем Бельгардом, который казался крайне взволнованным всем происшедшим. Сказать ему по сути дела было нечего, и он довольно неуклюже попытался атаковать оперов.

— По-моему, вы нас ненавидите! — проговорил он срывающимся голосом. — За что? За то, что мы танцуем? Мы честно зарабатываем свой хлеб. Не верите, зайдите в любой класс, сами увидите, каких усилий стоит вся эта красота, сколько пота мы проливаем… и сколько слез, когда травмы сводят наши усилия на нет…

— Никто вас не ненавидит, — буркнул Опалин, насупившись. Глаза у Бельгарда засверкали.

— Нет, вы — вы что-то имеете против нас… Вы ведь никогда не были в балете, верно? Целый мир прошел мимо вас, а вы даже не заметили. Мир, полный красоты… и поэзии… в котором сошлось все самое прекрасное, что только может быть на свете. Музыка, танец…

— Жаль только, слов не хватает, — не удержался Казачинский.

— Слова! Их и в вашем мире хватает с избытком… Откуда вы приходите тревожить нас… и мучить. Вы даже не понимаете, что вы пытаетесь разрушить!..

— Я пытаюсь понять, кто убил двух человек и вчера пытался убить меня, — сухо сказал Опалин. Совершенно бесполезный, как он только что понял, разговор с упрямым стариком начал его раздражать. — Если ваш мир так хорош и так совершенен, почему в нем происходят такие вещи?

Бельгард не стал отвечать. Вместо этого он сказал:

— Я знаю, отчего мы вам не по душе. Искусство выводит вас из себя. Вы чувствуете, что оно выше вас, что вы ничего не можете с ним поделать. Его нельзя засадить в клетку, нельзя подчинить. Оно просто есть. И оттого, что оно вам неподвластно, вы сходите с ума.

— Ловко жонглируете словами, — одобрил Опалин. — Но вы только зря тратите время. Вы старый болтун, и больше ничего. Без вашего знакомства с Чайковским и этим… как его… Петипа вы вообще ничего не стоите.

— Вы… — начал Бельгард, окаменев от негодования.

— Да, да, — оборвал его Иван, который уже не мог остановиться, — вы все болтаете об искусстве, строите из себя не пойми кого, но на самом деле вы лицемеры и лжецы! Вы только притворяетесь, что жить без искусства не можете, а послушаешь пять минут ваши разговоры, не вот эти вот беседы на публику, а то, как вы между собой общаетесь, и волосы на голове дыбом становятся…

Бельгард растерялся. Старик, судя по всему, не привык, чтобы с ним так разговаривали. У него задрожали губы, и Опалину на мгновение стало стыдно, но он вспомнил, как чиркал спичками над трупом Павлика Виноградова, белого, как мел, и опомнился.

— С дороги, — сказал он сквозь зубы и двинулся к канцелярии. Юра и Антон проследовали за ним, но внезапно он понял, что их присутствие стесняет его.

— Вот что… Идите-ка разузнайте, в театре ли товарищ Вольский… Если да, то приведите его сюда, а если нет, караульте у служебного входа, когда он появится, и тоже сразу же доставьте ко мне. Ясно?

— А если он окажет сопротивление? — спросил Антон.

— Вас двое, он один… Справитесь. — Однако на всякий случай он добавил: — Оружие не применять.

Они ушли, и Опалин перешагнул порог канцелярии, гадая, что его там ждет. Маша сидела на своем месте перед пишущей машинкой и, держа в одной руке маленькое зеркало, со знанием дела пудрилась лебяжьей пуховкой.

Завидев Опалина с синяком на скуле и перебинтованной левой рукой, она опустила зеркало, и глаза у нее стали на пол-лица.

— Так это правда! Это тебя пытались убить в театре? Я звонила тебе, но твоя глупая соседка — Зинка, кажется? — сказала, что она ничего не знает и дома тебя нет…