Валерия Вербинина - Иван Опалин. 9 книг [Компиляция]

— Чего вы от меня хотите? — не выдержал писатель. — Чтобы я дал статью о матче, о котором все уже забыли? Я же не говорю, что не собираюсь отрабатывать аванс. Лев Толстой вас, очевидно, не устраивает — что же тогда? Нет, ну я не спорю — что такое Лев Толстой против футбола, — добавил он, саркастически скривив рот. — Я могу для отдела театра что-нибудь написать. Для изо. — Так назывался отдел о живописи, графике, скульптуре и архитектуре. — Даже для "Науки и жизни" что-нибудь наплести про омолаживание, о котором сейчас говорят столько чуши…

— Тяжелый вы человек, Максим Александрович, — вздохнул заведующий, качая головой. — Скажите, почему вы перестали писать фельетоны?

Вот, пожалуйста. Начинается.

— Я… кхм… Почувствовал, что стал повторяться… Послушайте, Поликарп Игнатьевич, к чему этот разговор? Вы не хуже меня знаете, что мои последние фельетоны не были приняты.

— И что?

— Так. Не хочется, знаете ли, работать впустую.

— Ты, старик, не прав, — вклинился Глебов. — У меня тоже не все принимают… так что ж теперь, не писать?

Заведующий пристально посмотрел на Басаргина, побарабанил пальцами по столу.

— Скажите, как вы смотрите на то, что мы отправим вас брать интервью у Горького? — неожиданно спросил гигант.

Даже не глядя на Глебова, Басаргин почувствовал, как тот замер и напрягся. Однако — неужели Степа претендовал на то, чтобы встретиться со стариком и выудить у него несколько абсолютно ничего не значащих шаблонных фраз? В этом году Горький вернулся в СССР после нескольких лет отсутствия, но ходили слухи, что он вот-вот снова уедет обратно в Италию. Ходили, впрочем, и другие: уехать ему не дадут, потому что время такое — пролетарские писатели нужны здесь, а не где-то за границей, где они общаются черт знает с кем.

— Мне с товарищем Горьким говорить не о чем, — твердо и четко промолвил Басаргин, глядя заведующему в лицо.

"Взорвется? Станет кричать, что я ничего не понимаю? Ну и пусть".

— О Льве Толстом могли бы поговорить, — мягко, к его удивлению, заметил заведующий. — Алексей Максимович же знал его… Что нам с вами делать, Максим Александрович? — сам себя спросил он и тут же ответил: — Вот что. Дайте нам рассказ. Для литературной странички. В завтрашний номер…

Басаргин похолодел.

— В завтрашний номер ведь рассказ Черняка взяли… — заикнулся было Глебов.

Заведующий махнул рукой.

— Плагиат. Из "Сатирикона" [68] "Сатирикон" и "Новый Сатирикон" — дореволюционные юмористические журналы, пользовавшиеся огромной популярностью (главный редактор — Аркадий Аверченко). . Думал, раз старый журнал, то никто не догадается, но я все равно вспомнил, где читал его раньше… Не слово в слово, но явно плагиат. Даже некоторые имена совпадают.

— Вы хотите, чтобы я написал рассказ сегодня и сдал его до вечера? — спросил Басаргин сердито.

— Так ведь аванс вы взяли? Вернуть его не можете? Конечно, нет. Дайте мне нормальный рассказ. С человеческой интонацией, как вы умеете — а вы умеете. И не надо мне говорить, что у вас нет темы для рассказа, что вы больны и прочее. Не надо! Все у вас есть. Поймите, Максим Александрович, когда Колосков вернется — а он вернется, — он опять поставит вопрос о вашем увольнении.

— Опять? — машинально переспросил писатель.

— Ну, да. Вы совершенно зря с ним повздорили, лишнее это. Он еще до отпуска хотел вас выставить, но… в общем, не важно. Напишите хороший рассказ, чтобы мне было что предъявить. Мол, вы ценный работник, сколько лет отдали газете. Анкета у вас, правда, нехорошая…

Сидевший за столом Должанский повесил трубку и, потирая переносицу, несколько мгновений задумчиво смотрел на исписанный лист на столе. Потом взял его и, изодрав в клочья, выбросил в мусорную корзину, уже наполовину наполненную обрывками.

— Пойду покурю, — неизвестно кому сообщил он и вышел из кабинета.

— Доклад бы вам сделать какой-нибудь на общем собрании, о первой пятилетке, например, — продолжал Поликарп Игнатьевич. — Ну, подумайте… Жду рассказ. И никаких отговорок, Максим Александрович!

Он удалился, скрипя сапогами. Басаргин предпочел бы, чтобы Глебов тоже убрался вместе со своей вонючей трубкой и оставил его одного, но Степа мешкал.

— Ты это серьезно, о Горьком? — спросил он наконец. — Но так же нельзя. Он живой классик.

— Сволочь он, — не удержался Басаргин и тотчас же об этом пожалел. Нашел с кем откровенничать, в самом деле. Разнесет Глебов эти слова по редакции, и представят его в контрреволюционном свете. Мало ему подозрительной анкеты и непролетарского происхождения!

— Не, ну, сволочь не сволочь, — промямлил Степа, в непритворном изумлении глядя на собеседника, — но ведь такой случай представляется… Он молодых писателей любит…

— Какой я молодой, — бросил Басаргин в сердцах.

Он был худощав, светловолос, выражение лица упрямое и ироническое одновременно. Глаза казались светлыми до прозрачности и, казалось, всякого, кто приближается к их обладателю, могли прочитать до самого донышка души, где плещется жижица затаенных страстей и дремлют чудовища, которым нужен только повод, чтобы пробудиться. И хотя костюм Максима Александровича явно не мог похвастаться новизной, носил его Басаргин, как принц в изгнании. Редакционные барышни находили писателя "интересным мущиной", коллеги считались с его мнением, а он — он являлся в редакцию, как на каторгу, и каждый вечер мучительно, неотступно думал, на что он тратит свою жизнь и когда наконец придет хоть что-то настоящее, ради чего…

Его отвлек тенорок Глебова, который никак не мог слезть с темы Горького и зудел:

— Все знают, что Алексей Максимович любит возиться с начинающими, советы дает, то-се… Зря ты о нем так, старик! Пришел бы на интервью, ну и… того… мог бы с ним поговорить заодно… Насчет твоих книжек. Ну, или пьесы… А что? Он мог бы похлопотать… наверное. Наверху его слушают…

Дверь отворилась, взвизгнув, как рыночная торговка, которой попытались всучить фальшивый червонец, и на пороге возникло новое лицо. Это был молодой брюнет угрюмого вида, одетый вполне по советской моде 1928 года, то есть черт знает как — в гимнастерке, темно-серых брюках и почему-то новеньких бежевых ботинках. Поверх гимнастерки красовался бесформенный черный пиджак явно с чужого плеча.

— Вам кого, товарищ? — спросил Степа.

Вместо ответа незнакомец смерил его взглядом и переключился на Басаргина.

— По-моему, ему Должанский нужен, — негромко заметил Максим Александрович коллеге.

Глебов развеселился: спасаясь от визитов самопровозглашенных поэтов, Должанский даже обзавелся дверной табличкой с надписью "завхоз", но ничто не помогало. Имя было на слуху, его знали, ему несли и несли километры виршей — нескладных, безграмотных, кое-как срифмованных, восхваляющих революцию, ругающих контрреволюцию — и как можно было предъявлять претензии к их авторам, когда ведущие журналы были забиты точно таким же псевдопоэтическим хламом, только срифмованным чуть лучше и написанным более гладко?