Олег Гриневский - Тайна Великого Посольства Петра

Поэтому сразу же по приезде в Москву, уже на четвертый день, велел собрать в Преображенское всех оставшихся в живых бунтарей — он сам будет вести расследование.

Ох, эти расследования! Тогда они означали только одно: допрос под пыткой, а значит, дыба, кнут и огонь — святая троица русского застенка. Мастер этого дела князь Ромодановский расстарался: в Преображенском 14 пыточных камер соорудил, ну прямо конвейер, который безостановочно, порой день и ночь, работал шесть дней в неделю. А на седьмой день, в воскресенье, как и было положено Господом, отдыхали. Даже статистика сохранилась: 1021 человек прошел через него.

Все было продумано до мелочей. Даже день, когда начался розыск, 17 сентября, был выбран не без умыс- ла — на него приходилось тезоименитство ненавистной Софьи.

Но признания, вырванные под пыткой, в полубреду, у истекающих кровью людей, поначалу мало что добавили к тому, что уже знал Петр от боярина Шеина. Как ни бились палачи, а все выходило, что стрельцы вроде бы действовали сами по себе. На все вопросы упорно отве- чали, что шли в Москву не для возмущения или бунта, а чтобы повидаться с семьями, от голоду и беды, потому что наги и босы и хотели бить челом о жалованье, которое давно уже не получали. И только в нескольких случаях глухо прозвучали настораживающие нотки хотели-де всеми четырьмя полками стать под Девичьим монастырем, чтобы просить царевну Софью взять прав- ление государством.

И только на третий день в пыточной камере Б. А. Голицына раскололся "с третьего огня" бедолага Васька Алексеев. Да, было "к ним письмо из Москвы от царевны", и принес то письмо стрелец Васька Тума. Читалось оно всем четырем полкам, а в нем сказывалось, чтобы им, стрельцам, идти под Девичий монастырь, царя на Москву не пускать, а управлять ей — Софье.

Тут бы и взять Ваську да размотать как следует — как к нему Софьино письмо попало. Да нет его: поспешил боярин Шеин, не дознавшись главного, отрубить Ваське голову на берегу тихой Истры. А может, специально так сделал, чтоб концы в воду?

Поэтому принялисъ за других. Знали, не знали всех пытали, каждое слово с кровью выдавливали, огнем выжигали. Из этих слов, как из мозаики, такая картина складывалась. Стрелец Васька Тума, будучи, наверное, всему делу подстрекатель, установил контакт с Софьей еще весной на Пасху, когда группа беглых стрельцов по Москве шастала. Этот Васька приискал какую-то нищенку и велел ей пойти в Девичий к Софье, чтобы уведомить о приходе беглых стрельцов на Москву. Нищенка будто бы выполнила это поручение и передала Софьины слова: мало, мол, вас, стрельцов, — вот будете всеми четырьмя полками, тогда другое дело. Во второй раз вынесла нищенка письмо от Софьи, которое и привез Тума.

Еще жарче запылал огонь, затрещали кости, и выяснилось, что та нищенка живет тут, неподалеку, у Васькиной сестры в Бережках, и зовут ее Степановной. Не теряя минуты, послали людей, и действительно сыскалась старая нищенка. Тотчас подняли старуху на дыбу, дали кнута, но она ни в чем не призналась. Несмотря на возраст, подняли ее на дыбу во второй раз, и опять молчала Степановна, а потом вскорости взяла да и померла. С ней и ниточка к Софье порвалась.

А что письмо, так оно вроде бы точно было. Его многие видели, а еще больше слышали, когда зачитывалось оно перед войском. Куда делось? Артюшка Маслов признался, что, когда потерпели стрельцы поражение под Новым Иерусалимом, он самолично "то письмо изодрал и втоптал в нивоз у крайнего двора с приезда и огорода крестьянского". Иди ищи теперь ветра в поле.

Тогда Петр оставил на время стрельцов и занялся женским персоналом своих сестер Милославских.

Сколько же пустой бабской ерунды выплыло на свет под истошные крики пытаемых девок. Сколько напраслины и оговоров возвели они друг на друга, да и на первых встречных. Но ничего нового следствие от них не получило. Разве что об обмене грамотками, который шел между теремами и Девичьим. Их прятали в кушанья, которые сестры по тогдашнему обычаю посылали друг другу на святые праздники. Но в них вроде бы ничего серьезного не было.

Тогда — это было 27 сентября — Петр сам поехал в Девичий монастырь, чтобы допросить Софью.

Они не виделись 9 лет, и, надо полагатъ, их встреча была не из приятных. Проныра и сплетник Корб, питавшийся слухами со всей Москвы, записал в дневнике, что при встрече из глаз у обоих потекли слезы… Врал, наверное, — оба были не из слезливых, да и с детства ненавидели друг друга.

Конечно, о пытках не могло быть и речи — ведь это была сестра. Но по одной из версий Петр вроде бы жестко намекнул: ждет, мол, тебя судьба шотландской королевы Марии, иными словами, смерть.

Но Софья была твердый орешек. Она категорически отрицала, что писала письмо стрельцам, а Васьки Тумы и знать не знала. На вопрос же о том, что стрельцы приглашали ее в правительницы, отвечала даже с насмешкой, что, дескать, правила Россией семь лет, и стрельцы, видно, добром ее вспоминают.

Так ничего и не добился Петр от сестры. И лишь через две недели дознались, что была передача писем от стрельцов в терем к царевне Марфе. А к стрельцам два письма — одно из Девичьего, а другое — из терема. И оба раза передавала письма стрельчиха Анютка Никитина. Она сразу же повинилась: приходила, мол, к Девичьему помолиться. А к ней старушка из монастыря и просит, чтоб снесла письмецо Ваське Туме, да с наказом, чтобы шли все полки к Москве для того, что государя за морем в животе не стало. Зто письмо с наказом и передала она Ваське Туме у него на дворе, на Арбате, у церкви Николы Явленного.

Казалось бы, вот она нужная ниточка к Софье. Но сколько ее ни тянули, сколько ни пытали Анютку и других женщин по ее указке, ниточка та обрывалась. Так и неясно, передавала Анюта письмо или со страху на себя наговорила.

Петр сохранил сестре жизнь, но принял все меры, чтобы никогда больше она не могла вмешаться в политику. Софья была пострижена в монахини под именем Сусанны и до конца дней заточена в Новодевичий монастырь. Сотня солдат постоянно несла караул, пресекая все ее связи с внешним миром. Так прожила она шесть лет и умерла в 1704 году в возрасте 47 лет.

30 сентября начались казни. Тут же в Преображенском на зеленом лужку за казармами отрубили головы четырем стрельцам. Остальных приговоренных (196 человек) повезли в Москву.

На площади у ворот при въезде в столицу виселицы уже стояли. Надо полагать, это были Покровские ворота — другой дороги из Преображенского в Москву не было.

С раннего утра валил сюда народ, и площадь словно набухала, готовая лопнуть и смять частокол из солдат, окружавших эшафот. Когда повезли осужденных, площадь смолкла. Они сидели по двое в небольших московских телегах, спиной к спине, держа в руках зажженные восковые свечи, как последнее напутствие леред смертью. За возками с воем и плачем бежали их жены п матери, дети. Пропустив возки, ряды солдат сомкнулись, отгородив их и зловещий холм с виселицами от остального мира, и тогда общий стон пронесся по толпе. И снова тишина.