Сергей Богачев - Охота на императора

– Так есть там еще кто? – жандарм, удовлетворенный удачной своей вылазкой, уже надевал на голову шапку с кокардой, достав её из-за пазухи.

– Нет… Бог миловал… – ответил Фарофонтов, держа в руках Мишкину голову.

– Я это… того… – сквозь кашель пытался выговорить помощник старшего камер-фурьера. – Ты, Матвей Маркович, сердце не рви… там внутри от фруктов токмо мармелад и остался. Какой там виноград был, хрен кто теперь разберет… Так что, спасены мы…

– Как был дурак, так и остался… Ничего, научишься еще честно служить… – Фарафонтов, облегченно выдохнув, лишь опустил голову. Во всей этой суматохе и шуме он не мог слышать разговоров ротозеев из ближайших домов, живо выдвигавших версии случившегося.

– Да как жахнет! Так мины на нашем редуте рвались, – убеждал всех одноногий, легко одетый старик.

– Та то, небось, вагон грюкнул, когда от паровоза оторвался! – спорил ним его сосед, успевший накинуть на плечи овчинный тулуп.

– Ты, паря, тута не умничай! Воронку тоже паровоз сделал? Вон! Доселе дымится! – не сдавался одноногий.

– Ой! А что ж с батюшкой амператором? – кудахтала деваха в цветастом ситцевом платке, накинутом поверх неаккуратно собранных волос.

– А к чему тут государь? – одноногий с убедительным видом оперся на культю и принялся навинчивать самокрутку. – Это ж свита, не видишь, чтоля… Царский-то поезд просвистел первым, его в дыму и не разглядеть было, так кочегары растопили, уххх!

– Ой, слава Богу! Бережет он нашего батюшку-императора, ох, бережет…

Любопытная невысокая девка в застиранном платке, закрывавшем большую часть высокого лба, повернулась лицом к монастырским куполам, осенила себя крестным знамением, подтянула обеими руками узелок платка и ретировалась с места происшествия, опустив взгляд себе под ноги…

20 ноября 1879 г. Москва

– Треклятые штудентики… – дородного вида баба, пытаясь одновременно забраться на площадку вагона и при этом не уронить на платформу громадную плетеную корзину, бережно накрытую платком, без стеснения чертыхалась, посылая проклятия всему миру в общем и самым прогрессивным его представителям в частности.

– Нюра, Нюрочка, обнимай внучка, да про гостинцы не забудь! – слова тщедушного мужичка, провожавшего её в дорогу, потерялись на фоне вокзального шума, и пассажирка третьего класса с корзиной в руках с досадой махнула в его сторону. Проклятия, отчетливо читавшиеся на её губах, сыпались, словно из рога изобилия. Мужичонка кепку свою смял со всем усердием, будто это могло как-то успокоить его жену, разрывавшуюся между необходимостью срочно ехать в Петербург спасать заболевшего чахоткой внука и страхом предстоящей поездки.

Страх этот проник в широкую, но ранимую душу Нюры совершенно не в связи с перспективой похода на вокзал. Она уже давно не подпрыгивала от высоких и резких звуков паровозных свистков, с помощью мужа разобралась, что из трубы локомотива валит не дым, а пар, и потому пожара в дороге не случится (супруг торговки уже подготовил оправдательную речь на случай, если вскроется его бессовестный обман). Даже ко встрече со злодеями в питерской подворотне подготовилась основательно – зашила все семейный сбережения, предназначенные для спасения внука в тот предмет гардероба, который позволила бы снять с себя только через смертоубийство. Нет, Нюра не опасалась ни дальней дороги, ни каких-либо других испытаний. Больше всего она боялась не доехать, и тогда внучок Николаша, свет очей её, помрёт в холодном Петербурге, где-то в сумрачной палате больницы святой Марии-Магдалины на Васильевском острове.

Со вчерашнего дня по Москве пошли слухи, что на железной дороге случился взрыв, который устроили проклятые антихристы, чтобы убить государя. Слухи носились между рыночными рядами, да по дворам, обрастая ежечасно все новыми подробностями – будто там, на левом берегу Яузы, недалеко от железнодорожного моста, тела людские складывали рядами, да так, что конца этой скорбной ленте было не видать. Другие судачили, что Его Величество сам-то уцелел, но точно видели, как плакал, вынося на руках из горящих обломков поезда дражайшую супругу свою, Марию Александровну, всю окровавленную, в платье, изорванном взрывом чудовищной силы. Третьи жаловались, что якобы, стекол не стало на версту в округе и плотника ни одного теперь не найти – все заняты. Нет у тебя мужика – завешивай окно мешковиной, может, и дождешься на днях.

Лютую нелюбовь Нюры к «штудентикам», от которых, по её авторитетному мнению, пошли все беды, разделял весь рынок на Болоте, где она каждое утро надевала чистый передник и становилась за свою лавку, которая славилась особенным посолом квашеной капусты. [6] Болото – Болотная площадь.

Вести о тяжкой болезни внучка Коли и взрыве на железной дороге пришли почти одновременно, что ввело горластую лавочницу, которую тяжело чем-то напугать в принципе, в состояние ступора. Впервые Нюра ощутила неприятную сухость во рту и слабость в руках, в красках представив себе разорванные на клочья тела несчастных пассажиров, валяющиеся на склоне железнодорожной насыпи вперемежку с раскрытыми чемоданами, кофрами и дымящимися обломками состава.

Трижды перекрестившись, Нюра уселась на диван вагона третьего класса, что располагался прямо возле окна. Лавочница впервые путешествовала поездом и интуитивно заняла место, казавшееся ей более безопасным. Завидев на перроне мужа, так и не отпустившего кепку, торговка квашеной капустой невольно улыбнулась – сейчас он ей напомнил того растерянного кавалера, который когда-то давно так и не смог подобрать правильных слов для выражения терзающих его чувств. Нюра тогда взяла инициативу в свои руки и не отпускала её уже больше двадцати лет, а теперь вот, впервые им приходилось надолго расстаться, да еще и по такому неприятному поводу. В груди защемило, женщина попыталась подавить приступ грусти, сопровождаемый спонтанными слезами, да смогла только помахать мужу рукой, но в этот раз – по-доброму. Стало ей жаль своего благоверного, одиноко стоящего перед запотевшим окном вагона среди снующих с багажом грузчиков, опаздывающих пассажиров и редких военных, ищущих свой вагон.

– Позволите? – раздумья Нюры о хрупком семейном счастье прервал тихий и неуверенный голос слева, принадлежавший скромного вида барышне.

Не привыкшая к таким речевым оборотам лавочница оценивающе взглянула на юное создание в шляпке с дымчатой вуалью, чтобы принять решение, какой ответ дать на поставленный вопрос. Окатив это хрупкое существо с ног до головы взглядом, полным сочувствия, Нюра все же определилась, что в дальней дороге компания юной институтки гораздо лучше, чем, к примеру, вот этот поп, от которого так и прёт за версту луком да перваком. Пробормотав что-то вроде «…прости, Господи…» священнослужитель уже устроился на противоположной лавке, с трудом умещаясь на ней всеми своими одеяниями.