К. Сэнсом - Темный огонь

– Но ведь это же хорошо. Я имею в виду то, что он божий человек…

Я замотал головой.

– Поймите, он неподкупен. И тверд, как скала.

– Вы хотите сказать, что его ничто не сможет пронять? Даже бедная и слегка тронувшаяся умом сирота?

– Он ни к кому не питает жалости. Мне доводилось иметь с ним дело при разбирательстве некоторых гражданских дел. – Я слегка подался вперед. – Джозеф, мы должны заставить Элизабет говорить. В противном случае можно будет на ней ставить крест.

Он закусил губу. Этот свойственный ему жест я уже замечал за ним неоднократно.

– Когда я вчера принес ей немного еды, она лежала, тупо вперившись в пустоту. Ни слова благодарности, ни жеста в ответ – ничего. Боюсь, она уже несколько дней не прикасалась к еде. Я купил ей эти цветы. Но навряд ли она на них даже взглянет.

– Ладно, посмотрим, чем я смогу ей помочь.

Он благодарно кивнул, после чего мы встали и направились к тюрьме.

– Кстати говоря, сэр Эдвин в курсе того, что вы обратились ко мне за помощью в этом деле? – спросил по дороге я.

Джозеф отрицательно покачал головой.

– Мы с Эдвином даже ни разу не встречались за последнюю неделю. С тех пор как я взял на себя смелость утверждать, что Элизабет невиновна. Он велел мне убираться из своего дома. – Искра гнева пронзила его лицо. – Он думает, что если я не желаю Элизабет смерти, значит, я против него и всех его потомков. – Впрочем, неважно, говорили вы или нет, – размышляя, произнес я, – он все равно мог об этом узнать.

– Почему вы так считаете, сэр?

– Неважно. Не имеет значения.

Когда мы вошли в здание тюрьмы, Джозеф скукожился, словно под тяжестью невидимого груза. Сначала мы миновали решетку, за которой ютились несчастные заключенные. Протискивая к прохожим свои молящие руки, они взывали к их милосердию во имя Божьей любви. Те узники, которые не имели за душой ни гроша, получали мало или вообще не получали пищи. Во всяком случае, ходили слухи, что некоторые из них умирали голодной смертью. Я сунул в чьи-то скрюченные пальцы пенни, после чего постучал в толстую деревянную дверь. Створка окошка отворилась. Из-под сальной кепки на меня уставилось грубое лицо охранника, и его глаза стали рыскать по моей черной мантии, выдававшей во мне служителя закона.

– Защитник Элизабет Уэнтворт, – представился я, – вместе с ее дядей. Он заплатил за визит.

Окошко захлопнулось, и дверь открылась. На пороге стоял облаченный в грязное одеяние тюремный надзиратель, на поясе которого висела тяжелая палка. Не спуская с нас глаз, он позволил войти. Несмотря на жаркую погоду на улице, от каменных стен темницы потянуло сыростью и холодом. Надзиратель крикнул: «Уильям!», и к нему подошел тюремщик в кожаном джеркине, позвякивая связкой ключей.

– Значит, вы и есть защитник той самой детоубийцы. – При этих словах тюремный надзиратель скривил губы в злобной усмешке. – Читали листовку?

– Да, – коротко ответил я.

– Да она все равно не будет с вами говорить, – покачав головой, продолжал он. – Клянусь, без пытки тут не обойтись. Должен вам сказать, сэр защитник, что по давно установленному закону узников перед тем, как приковать цепями к прессу, положено раздевать донага. Представляете, сначала ее молодые сосочки предадут всеобщему обозрению. А потом возьмут и раздавят тяжелой плитой. Какой срам! Лицо Джозефа скорчилось от гримасы боли.

– Первый раз слышу о таком правиле, – холодно заметил я. – Насколько мне известно, таких законов нет.

Прежде чем ответить, надзиратель смачно плюнул.

– Плевать мне на то, что изобретают ваши крючкотворы. Я знаю только те законы, которые существуют в моей тюрьме. – Он кивнул своему помощнику и добавил: – Проводи их в женское отделение Ямы.

Нас повели по широкому коридору, по обеим сторонам которого располагались камеры. Через закрытые на засов окошки было видно, что на соломенных койках сидели или лежали мужчины, чьи ноги были прикованы к стенам с помощью длинных цепей. В нос нам ударил резкий запах мочи. Тюремщик шел неспешной походкой, побрякивая своими ключами. Открыв тяжелую дверь, он проводил нас по лестнице вниз, где царил полумрак. Наконец мы уперлись в какую-то дверь. Тюремщик отодвинул в сторону створку дверного окошка и заглянул внутрь, после чего, обернувшись к нам, сказал:

– Она все в том же положении, что и вчера, когда я приводил сюда людей. Я разрешал им поглядеть на нее через решетку. Она лежала и молчала как рыба. Только пряталась, когда ее называли ведьмой и детоубийцей.

Он покачал головой.

– Вы позволите нам войти?

Пожав плечами, он открыл дверь. Едва мы переступили порог камеры, как дверь тотчас затворилась, а вслед за ней раздался грохот закрывающегося засова. Яма, самое глубокое и темное место тюрьмы, являла собой как мужскую, так и женскую темницу. Женская камера представляла собой квадратную клетушку, под потолком находилось решетчатое окно, за которым мелькали башмаки и юбки прохожих. Здесь было так же холодно, как и в остальной части темницы, а среди зловонных испарений явственно пробивался запах фекалий. Пол покрывала грязная солома со всевозможным мусором. В одном углу, скорчившись, спала полная женщина в заляпанном пятнами платье. Поначалу мне показалось, что, кроме нее, в камере никого больше нет, и я в недоумении начал озираться по сторонам. Но потом все же увидел в дальнем углу соломенный холмик, очертаниями напоминавший человеческую фигуру. Из него торчала голова с перепачканным сажей лицом, окаймленным кучерявыми, как у Джозефа, волосами. Это лицо с большими и такими же карими, как у дяди, глазами взирало на нас невидящим взором. Ее взгляд был столь странным, что меня невольно продрала дрожь.

Джозеф подошел к племяннице и заговорил с ней, как с ребенком:

– Лиззи, зачем ты закопалась в эту солому? Она же грязная. Тебе холодно?

Девушка ничего не ответила. Глаза ее глядели в пустоту; возможно, они были направлены прямо на нас, а возможно, и нет. Присмотревшись к ней получше, я увидел, что у юной узницы довольно миловидное, благородное, с высокими скулами лицо. Сквозь солому слегка виднелась ее грязная рука. Джозеф потянулся, чтобы коснуться ее, но девушка резко отдернула руку, ничуть не переменив при этом направления взгляда. Я стоял как раз напротив нее, когда ее дядя положил рядом с ней букетик цветов.

– Я принес тебе немного цветов, Лиззи, – произнес он.

Она посмотрела на букет, потом на Джозефа, и, к моему удивлению, взор ее был преисполнен гнева.

Я заметил, что на соломе стояли тарелка с хлебом, вяленой рыбой и бутылка пива. По всей очевидности, еду ей принес накануне Джозеф. Но заключенная к ней не прикасалась. Теперь же в рыбе ютились толстые черные жуки. Элизабет вновь отвернула свой взор.