Валерия Вербинина - Дом на Солянке [litres]

– А ты смелый, – сказал гость, усмехнувшись. Он подумал, почесал щеку и объявил: – Ну допустим, что ты прав. И что ты собирался делать дальше?

– Искать его. Найти списки детей, которые находились в том детдоме, и проверить, что с ними стало. Я думаю, что убийца извозчик или кто-то вроде того. Это объясняет, почему он мог позволить себе возиться с тяжелым ящиком, вывозить его на пустырь и так далее.

– Интересная версия. – Человек из ГПУ вздохнул. – Но теперь это дело расследую я. Спасибо, конечно, за помощь, но…

Больше всего Терентий Иванович боялся, что Опалин сейчас вспылит и, не исключено, испортит себе жизнь надолго, если не навсегда. Но Иван только улыбнулся.

– Я точно знаю, что прав. Нутром чувствую. Слушайте, я достаточно для вас сделал и имею право просить об услуге. Покажите мне его, хорошо? Когда вы его найдете.

– Настырный парень, – усмехнулся гость. – А если ты все-таки не прав и Колоскова убил Малинник? Он же был мастер помучить людей. Почему бы ему не закопать Колоскова живьем – просто для разнообразия?

– Нет, это не он, – сказал Опалин, качая головой. – Вот увидите.

Он передал гостю дело о расследовании исчезновения Колоскова, которое обернулось убийством, и сверток с уликами:

– Здесь все. Захотите что-то уточнить – вы знаете, где меня найти.

Пока в здании угрозыска в Большом Гнездниковском Опалин разговаривал с человеком из ГПУ, во Дворце труда Басаргин разыграл целую сцену с больным зубом, который требовал немедленного вмешательства дантиста, и отпросился с работы. Путь писателя также лежал в Большой Гнездниковский, однако вовсе не в угрозыск, а в Театр сатиры.

Заведующий литературной частью Леонид Ипполитович Поншарек поразил Басаргина своим видом. Тот выглядел как актер из какого-нибудь французского фильма, был безупречно одет и ходил с элегантной тросточкой. Кроме того, сев за широкий стол, заваленный бумагами («рукописи пьес», сообразил Максим Александрович), Поншарек принял еще более серьезный вид, чем раньше, и вдел в глаз монокль. Такое начало заставило писателя с нетерпением ждать, что же будет дальше.

– Так-с, стало быть, «Поклонники», комедия…

– В четырех актах, – напомнил Басаргин.

– Помним-с, помним-с… – Поншарек бросил на писателя быстрый взгляд и стал перебирать страницы машинописи. Со своего места Басаргин заметил, что в некоторых местах на полях поставлены загадочные отметки, а кое-где, возможно, в знак одобрения – восклицательные знаки. – А вы, похоже, не любите советскую власть!

– Помилуйте… – начал Максим Александрович, теряясь. – Из чего это следует, простите?

– Да так, – в высшей степени загадочно ответил Леонид Ипполитович, посверкивая моноклем. – Во-первых, вы написали почти что водевиль. Во-вторых, у вас, простите, нет ни одного советского слова. Ну, там, коммунизм, комсомольцы, смычка, пятилетка, опять же…

– У меня действие на даче происходит, – пробормотал Басаргин, ломая голову, к чему клонит его новый и, как он только что понял, весьма непростой знакомый. – Обыкновенная жизнь… без громких лозунгов… Или вы считаете, что по этой причине Главрепертком мою комедию не пропустит? – спросил он с беспокойством.

Леонид Ипполитович поглядел на него сквозь монокль и усмехнулся.

– Строго между нами, Максим Александрович. Главрепертком – он, знаете ли, разный бывает… Тут многое зависит от того, к кому попадешь. Мы, как вы знаете, ведем себя пристойно, в политику не суемся, развлекаем зрителя – и только. А развлекать, Максим Александрович, это самое трудное занятие. И совершенно зря некоторые думают, что это легко… – Завлит пробежал глазами строки пьесы. – Кстати, как вы относитесь к переделкам и поправкам?

Тут Басаргин произнес длинную и весьма путаную речь, смысл которой заключался в том, что он прекрасно понимает специфику театра и еще бывают разные актеры и разные режиссеры, ну и конечно, Главрепертком потребует изменений, и если только не понадобится переписывать пьесу целиком…

– Нет, целиком не нужно, – ответил Леонид Ипполитович. – «Я пережил революцию, переживу как-нибудь и твое замужество». Вы не против, если я эту реплику вычеркну? Понимаете, дразнить гусей – не самое благоразумное занятие, когда эти гуси могут тебя заклевать.

– Делайте что хотите, – сказал Басаргин, пожимая плечами.

– Потом у вас в пьесе речь заходит о французском комоде и несколько раз повторяется, что он французский. У нас сейчас неважные отношения с Францией…

– У нас со всеми неважные отношения, – не удержался Басаргин.

– Пусть так, но слово «французский» от греха подальше лучше убрать. Просто – комод.

Басаргин ответил, что у него нет никаких возражений, и комод остался в тексте без всякой национальности. Леонид Ипполитович перечислил еще несколько возможных поводов для будущих придирок, и всякий раз писатель соглашался на изменение или смягчение.

– Прекрасно, – заключил завлит, перевернув последний лист, – просто прекрасно. А теперь, по словам классика, поговорим о деле, то есть о деньгах.

– Кто же это сказал? – машинально спросил Басаргин.

– Пушкин Александр Сергеевич. – Леонид Ипполитович невозмутимо покосился на собеседника. – Весьма толковый был литератор, кстати.

Писатель не мог удержаться от улыбки.

– Но сначала скажите вот что. Вы написали пьесу – намерены ли вы на этом остановиться? Или собираетесь продолжать сочинять для театра?

Максим Александрович заверил завлита, что его мечта – стать профессиональным драматургом и он вовсе не собирается останавливаться на достигнутом, а как раз напротив, у него много идей для пьес, и вообще…

– Давайте так, – сказал Леонид Ипполитович, вынимая из глаза монокль. – Я похлопочу, чтобы вам дали повышенный аванс – больше того, что мы обычно даем начинающим авторам. Но вы сразу же, вот буквально сегодня, садитесь писать вторую пьесу. Захотите обсудить со мной какие-то моменты, которые могут не пройти цензуру, – звоните, я к вашим услугам. – Он улыбнулся. – Вы даже не представляете, до чего мне было приятно читать ваш текст. На фоне того, что мне обычно носят – всякой дряни в прозе и, прости господи, в стихах, с обличениями в духе Демьяна Бедного, – ваша комедия просто шедевр. Я думаю, публика оценит ее по достоинству, так что можете не ждать премьеру, а сразу же писать новую пьесу. Договорились?

Басаргин покидал театр окрыленный. «Деньги есть… Новую пьесу напишу. Квартира будет, купим… Варе новое пальто, сапожки… А жизнь-то налаживается! Налаживается, черт побери! Как только мое положение в театре упрочится, пошлю газету к черту… И Поликарпа, и всех остальных. Довольно я разменивался на пустяки, сколько лет мучился в этой дыре… Хватит страдать, пора жить! И жить как можно лучше! Да здравствует жизнь, свобода и творчество! Лучше этого нет ничего!»