Дарья Дезомбре - Сеть птицелова

– Поручик Потасов обещал свое полное вспоможение, – чем вызвала мертвую тишину за столом.

– Потасов? Это не тот ли, что в партизаны подался? – прищурился наконец князь.

Авдотья молча кивнула.

– И когда же, позвольте спросить, мадемуазель?

Дуня потупилась.

– Гляди-ка, княгинюшка, как по военному времени женихи дочь нашу одолевают, – усмехнулся князь. – Никуда и вывозить боле не надобно.

Дуня и сама с удивлением отмечала, что война странным образом способствовала ее популярности у мужеского пола. Себе объясняла сию аномалию отсутствием соперниц в лице девиц Щербицких и иже с ними. И не было рядом мудрого старшего брата, способного открыть ей глаза. А причина меж тем была проста. Расцветая под сенью московского своего дома, Авдотья была, как сказал бы князь Вяземский, «бессильной для добра, но и не потребительной для зла». Война же и необходимость самолично расследовать убийства девочек выявили лучшее, что было в ней: характер. Но ведь в «Словаре любви» господина де Радье ни слова не было сказано, что темпераменту свойственно с легкостью перечеркивать и «симметрию и пропорциональность всех частей», и «сладостное дыхание», и даже «ровные виски». Оттого-то наша княжна пребывала в полном неведении относительно истинных причин собственной привлекательности.

Порозовев, она продолжила:

– Поручик опасается крестьянских бунтов, боится оставшихся в тылу после продвижения вперед француза дезертиров и мародеров. Он предложил нам своих людей – опытных и вооруженных. И приставил к дому своего человека. Довольно подать тому знак, и Иван Алексеевич организует наш отъезд.

Авдотья заметила, как переглянулись отец с матерью.

– Что ж, – наконец сказал князь. – Поручик – человек чести. Думаю, с его помощью и с людьми Верейского мы смогли бы…

– Нет! – вскочила маменька; вздрогнула столешница, звякнула чашка с остывшим чаем. – Это чистое безумие! Я отказываюсь, князь, слышишь? Майор и его люди прекрасно нас охраняют! Он также человек чести и…

– Боюсь, не стоит на него более рассчитывать. Французы переходят в наступление, – тихо произнесла Авдотья.

Княгиня насторожилась: проблемы военного времени мгновенно отступили перед материнскими обязанностями:

– Откуда такая осведомленность?

– Доктор, – соврала Дуня с постыдной легкостью, – доктор сообщил мне, что скоро выступать.

Маменька, побледнев, тяжело опустилась обратно на стул, уставилась на отблеск свечей в медном самоварном боку.

– Что ж это? – заправила Александра Гавриловна выбившуюся прядь под чепец. – Значит, мы останемся совсем одни?

Князь встал, положил руки ей на плечи:

– Пора домой, душа моя. Пора!

В комнате было тихо, лишь скрипнула половица, да позолоченные часы с амуром мелодично пробили семь – скоро семья встанет из-за стола, барышня придет готовиться ко сну. Надобно спешить.

Настасья огляделась. Ни на подоконнике, ни на умывальном столике коробчонки не оказалось. Не доверяя слабому свету свечи, Настасья ощупала рукой покрывала, выдвинула ящик псише – ничего, кроме флаконов с розовой и кервелевой водой. Она вновь обошла комнату: заглянула под кровать, звякнула ночным горшком, чихнула. Выпрямившись, оправила платье и почувствовала на себе взгляд: это амур на массивных часах смотрел на горничную с неодобрительным удивлением.

– Небось не укусит, – приободрила сама себя шепотом Настасья и, погладив мимоходом по головке голого мальчонку с крылами, неожиданно нащупала за золоченым бронзовым постаментом заветный коробок – и сжала в горсти.

– Что, – подмигнула она мальчонке, – не углядел за барышниным секретом?

Настасья поставила свечку перед псише: зеркало отразило бледное испуганное лицо. Села и открыла коробок, на дне которого собралось в мелкую щепоть песчаное зерно. И тут сделала нечто странное: сунула палец внутрь, вытащив, облизнула, а после, впервые прямо глянув на себя в барышнино зеркало, задорно улыбнулась, блеснув зубами и белками быстрых глаз.

– Небось, – повторила она. – И тот меня не съест!

Барышня тем вечером отправилась почивать ранехонько – и пока Настасья расчесывала ей косы, сидела непривычно тихо: не ойкала, не задавала вопросов. Смотрела на себя в полутемное зеркало, но будто и не видала, вся в своих мыслях. А Настасья и довольна, что барышне до нее дела нет и не замечает она ни бледных от волнения щек, ни подрагивающих пальцев, заплетающих на ночь рыжую косу.

– Поди спать, – приказала она, когда Настасья заботливо подоткнула ей одеяло.

– Огня-то оставить, Авдотья Сергеевна? Или молока горячего принесть?

– Гаси, – закрыла глаза барышня, – и ступай. Говорят тебе, ничего мне не надобно.

А Настасья, перекрестив хозяйку и задув свечку, прокралась в потемках к дверям, скрипнула напоследок половицей. Войлок свой, служивший постелью, бесшумно свернула в угол, где лежал, уже приготовленный, узелок с едой, и тихо прошла по спящему дому: мимо библиотеки и кабинета барина, мимо девичьей и людской, откуда доносился молодецкий храп лакеев и даже в коридорах пахло кислой капустою и потом.

– Эк рулады выводят, черти! – хихикнула она в кулак.

Толкнула дверь и вышла на крыльцо. В глубине аллеи, у старых ворот, горели французские костры. Настасья слышала обрывки переливчатой, как ручей по камням, птичьей речи и конское ржание. Прячась от лунного света в тени старых лип, Настасья прошла вдоль аллеи, а после свернула в дубовую рощу, откуда по знакомой наизусть тропе направилась в лес.

– Куда, скажи на милость, может подеваться горничная, да еще ночью, когда ее место – на войлоке у барского порога? – грохотал с утра батюшка.

Авдотье пришлось воспользоваться услугами материнской девушки и по необходимости признаться родителям в отсутствии своей. Беспокойства она не чувствовала: Настасья, с ее точки зрения, умела за себя постоять, французские солдаты не тронули бы ее, хотя… Пару дней назад, поутру, Настасья, одевая барышню, призналась, что майоров денщик уж давно на нее заглядывается. Однако Настасья только заливисто смеялась на галантную речь дюжего бретонца, не понимая в ней ни единого слова. И незадачливый Лизье вынужден был ретироваться. Увы, как ни парадоксально, простота кавалера в данном случае не служила простоте общения. Напротив, чем выше был социальный слой, тем легче строился диалог. Там, где у Авдотьи и де Бриака имелось множество точек соприкосновения – прежде всего общий язык, но еще знание европейской истории и литературы плюс абсолютно идентичные социальные навыки, Лизье с Настасьей не могли навести ни единого мостика для обмена любезностями. Так что поклонник был маловероятен, разве что…