Дарья Дезомбре - Сеть птицелова

– Рабство, – вдруг произнес де Бриак, – ведет к степени близости между слугой и господином, которое в свободных странах себе сложно вообразить. Знание, что только смерть может разлучить вас, что вы имеете над своим слугой неограниченную власть, приводит к неограниченному же доверию. Мне сложно это прочувствовать. Но понять я могу.

Прижав мокрое от слез кружево платка к губам, Дуня молчала, отвернувшись к окну. Сказанное было ей совершенно не по душе. Но, очевидно, она ошибалась: ее горе не только тронуло майора, но он верно понял глубину постигшего ее несчастья. И хоть это было усилие ума, а не сердца, сердце было первопричиной.

– …надобно уезжать, – тем временем говорил де Бриак. – Я оказался преступно самонадеян. Теперь уж ясно, что не в моих силах защитить вас. Я же останусь, чтобы попытаться найти…

– Я никуда не уеду, виконт, – весьма невежливо перебила его Авдотья. – Или вы полагаете, что только у вас есть чувство чести? Верности своим людям? – срывающимся голосом произнесла она. – Что если я женщина и зависима от своих родителей и от надвигающихся обстоятельств, то моя зависимость не даст мне возможности сопротивляться? – Тут, не выдержав, в противовес своей возвышенной тираде, княжна таки шмыгнула носом, на секунду замолчав, дабы справиться со слезами. А после продолжила, уже чуть спокойнее: – Я останусь тут, сколько бы времени ни потребовалось. Не свяжете же вы меня, в конце концов, вместе с папенькой и месье Потасовым и не увезете отсюда силой?

Де Бриак избегал смотреть на нее, но чувствовал по дрожащему голосу, что она опять плачет, и сердце его сжалось. Продолжая глядеть в пол, он сделал шаг в сторону окна.

– Поверьте мне, княжна, я многое бы сейчас отдал, чтобы носить фамилию Потасов.

Дуня, которая в тщетной попытке скрыть слезы оборотилась к темному стеклу, в удивлении вновь повернулась к майору. Он стоял, опустив голову. В полутьме библиотеки она едва ли могла разглядеть выражение его лица. Медленно, будто не находя в замкнутом, заставленном книгами пространстве довольно воздуха для дыхания, он заговорил:

– Будь моя фамилия Потасов, нас бы не разделяла война, княжна. – Дуня хотела было возразить, но француз качнул головой: не стоит. – И даже не будучи благородным разбойником, будьте покойны, я бы посмел выразить вам свои чувства. Нет, Эдокси. Я не только враг вашего государя и вашей страны. Я самозванец. Каждый раз, когда вы зовете меня виконтом, я чувствую себя прескверно, будто и уши, и глаза обманывают вас день за днем, видя на моем месте совсем иного человека. А я бастард, княжна. Моя мать…

– Я знаю, кто была ваша матушка, – тихо произнесла Авдотья.

Де Бриак поднял наконец к ней лицо: оно пылало, дергались уголки темных губ. Быстрые выразительные глаза блестели, он с силой провел ладонью по лицу.

– Что ж, – сказал он наконец. – Не буду спрашивать вас откуда. Оно и к лучшему. Ибо избавляет меня от ненужных объяснений, а вас – от естественного в подобном случае смущения и неподобающих…

Он хотел сказать «чувств», но запнулся, жалко усмехнулся, глядя мимо Дуни – на ее же отражение в темном стекле. К счастью, в нем нельзя было заметить, как княжне жаром обдало щеки.

Несколько секунд Авдотья молчала. И уж готова была признаться, что поздно, все неподобающие чувства успели поселиться в ее душе… Но де Бриак уже повернулся обратно к полке с книгами, провел пальцами по корешкам с готическими буквами.

– Это книги вашего брата? Княгиня говорила за ужином, что он учился в Геттингене?

– Да, – глухо произнесла Дуня. – Алексей изучал немецкую философию. И ненавидел войну.

– Тут, княжна, мы с ним схожи. – Голос де Бриака почти выровнялся. – Но, очевидно, у нас обоих не было выбора. – И, не желая, чтобы Авдотья восприняла его ремарку как попытку сближения, добавил совсем иным тоном: – О! «Тождество бытия и мышления»? Жаль, что нам не случилось узнать друг друга. Впрочем, учитывая обстоятельства… – Он вынул одну из книг: – И все-таки вашего брата интересуют не только философы, Эдокси. Гёте, Шиллер – прежде всего поэты. А вот это, – де Бриак открыл титульную страницу, провел по ней почти ласково ладонью, – и вовсе свежее издание прошлого года: «Времена года. Ежеквартальник романтической поэзии».

Он перебирал книги, стоя к ней спиной, и Авдотья могла, отбросив смущение, с жадностью вбирать предложенную глазам картину: темные кудри, тесно охваченный темно-синим сукном широкий разворот плеч, затянутый красным гусарским кушаком гибкий стан. Военная униформа того времени открывала женскому взгляду не менее, чем мужскому – легкие платья эпохи ампира. И, замерев, Авдотья думала, отчего император, отправляя своих офицеров на бойню, обряжает их в столь нарядные одежды? Почему идущие на смерть должны быть так прекрасны? И сколько осталось у нее в запасе дней, прежде чем Этьен навсегда покинет Приволье? Сколько, прежде чем русские ядра сорвут эту гордую голову с плеч, а штыки искромсают украшенную золотым шитьем грудь, раздавит ноги павший конь? Что готовит им будущее? Где окажутся они все через месяц?

– Странно. – Он повернулся к ней, и Авдотья быстро отвела глаза. – Вашему брату столь понравилось творчество де ла Мотта, что он приобрел одну из его поэм отдельным изданием.

Он попытался улыбнуться, протягивая ей небольшой, переплетенный в красную кожу томик. Дуня машинально взяла его в руку, а де Бриак продолжал смотреть на нее, забывшись, с такой тоской и отчаянием, что Авдотья содрогнулась: что будут они делать со своими чувствами, одни – против всего охваченного войной мира?

Стиснув влажными пальцами тисненую обложку, она сделала вид, что внимательно листает поэму, и вдруг – замерла. Затуманенным любовью глазам будто вернулась зоркость. Краска отлила от лица, она покачнулась и, если бы не рука де Бриака, упала бы с подоконника.

– Вам нехорошо, княжна?

Он обхватил ее за талию: на Дуню пахнуло кельнской водой и крепко выглаженным денщиком лионским сукном. Она прикрыла глаза: каких-нибудь пять минут назад… Но не сейчас. Сейчас она уже не имела права на слабость. Авдотья покачала головой:

– Оставьте, виконт. Мне хорошо.

Она почувствовала холодный пол под босыми ногами – озноб поднимался вверх, на лбу выступила испарина, она застучала зубами и, дабы скрыть дрожь, крепко сомкнула губы, вскинула острый подбородок.

Де Бриак, тоже побледнев, мгновенно выпустил ее:

– Прошу простить меня, княжна.

– Покойной ночи, – почти неслышно сказала Дуня, и, уж боле не заботясь о своем полураспахнутом капоте и голых ступнях, заторопилась в сторону двери, продолжая держать заледеневшими пальцами книгу в красном переплете.

А де Бриак, опустив свои никому не понадобившиеся руки, остался стоять посреди библиотеки, чувствуя звонкую пустоту там, где совсем недавно жарко билось сердце. Не оставалось никаких сомнений: если княжна Липецкая удалилась на свою половину, не удостоив его ни единым взглядом, то лишь потому, что он, бастард, таких взглядов более не стоит.