Валерий Шарапов - Самый страшный след

В госпитале вечно царила свойственная лечебным учреждениям суматоха. Со стороны улицы у служебного входа частенько стояла еле живая полуторка, из кузова которой выгружали бидоны и ящики с продуктами, а взамен закидывали тюки постельного белья, отправляемого в прачечную.

Иногда вместо грузовой машины отец Илларион встречал тут темно-зеленый фургон с большими красными крестами на боках; этот автомобиль доставлял с передовой в госпиталь новые партии раненых. Во дворе разрешалось находиться выздоравливающим, и те в хорошую погоду рассаживались по лавкам и травили анекдоты. На крылечках и в фойе нянечки драили швабрами полы. Врачи чинно курили в облюбованном уголке возле урны, а старшая медсестра строгим голосом выкрикивала фамилия раненых, которым следовало прибыть в процедурный кабинет.

Отец Илларион приближался по улочке ко двору и не слышал ни одного привычного звука — ни урчания автомобильных моторов, ни смеха выздоравливающих, ни громких команд старшей медсестры. Совсем другие звуки наполняли пространство над городом. То металось эхо далекой стрельбы, то раздавались крики женщин или детей, то высоко в небе гудели армады пролетавших бомбардировщиков. Здесь же, в госпитальной округе, сохранялась удивительная тишина.

Грузовых автомобилей у служебного входа не было. Два часа назад старший военврач отправил на них в тыл часть тяжелораненых, однако на восточной окраине города пилот немецкого «Юнкерса» заметил ехавшие машины и сбросил несколько бомб; одна угодила точно в кабину полуторки. Вторую машину — фургон с большими красными крестами — он расстрелял из пулеметов.

Ничего этого священник не знал.

Свернув за угол, он с удивлением обнаружил пустующий двор. Ни раненых, ни врачей, ни санитарок. Легко раненные и те, кто мог самостоятельно передвигаться, заблаговременно покинули госпиталь в сопровождении медицинских сестер. Однако в палатах лежали еще достаточно «тяжелых» красноармейцев, а в стенах двухэтажного здания оставались лечащие врачи.

Пройдя по тенистой аллее к внутреннему входу, отец Илларион не увидел ни одной живой души. Деревянная дверь была приоткрыта и покачивалась под дуновением легкого ветра.

Он осторожно вошел в темную прохладу и сразу почуял странный запах. Пахло не хлоркой, не лекарствами и не перевязочным материалом, а кислой гарью. «Уж не порох ли? — подумал святой отец. — Неужели в госпитале стреляли?! Кто осмелился?»

Поднявшись по короткому лестничному маршу на первый этаж, он повернул в коридор. Лампы освещения не горели, но сквозь приоткрытые двери палат и кабинетов пробивался дневной свет.

Отец Илларион сделал несколько шагов и, схватившись за сердце, остановился. Сквозь висевший в коридоре сизый дым он увидел лежащих на полу санитарок. На их безупречных белых халатах виднелись красные пятна, на полу растеклась лужа темной крови.

Он не был знаком с этими женщинами, но неоднократно видел их, проходя мимо госпиталя к храму. Вот и сейчас, постояв над ними и прочитав молитву, осторожно обошел бездыханные тела и отправился дальше коридором.

Старик заглядывал в помещения и тихо стонал, заставая одну страшную картину за другой. Все раненые и все оставшиеся приглядывать за ними медицинские работники были безжалостно расстреляны. Повсюду была кровь, разбитая посуда, осыпавшаяся штукатурка. И — лежали тела убитых…

Священник обошел первый этаж, тяжело дыша, поднялся по лестнице на второй. Он вымаливал у Бога чудо и надеялся отыскать среди десятков убиенных хотя бы одного выжившего.

Тщетно. Все находившиеся в госпитале раненые, медсестры и врачи были мертвы.

Москва

Август 1945 года

Два громких выстрела в воздух заставили цыган прервать шумные сборы и обратить внимание на группу стоявших на краю поля мужчин. Меж тем юный Роман переговорил с пожилым цыганом, который в силу возраста, вероятно, занимал сейчас главенствующее положение в таборе.

Цыган выслушал молодого человека, недоверчиво посмотрел на незнакомцев и двинулся в их сторону. Старцев спрятал за пояс пистолет и, кивнув подчиненным, пошел навстречу…

Переговоры состоялись на «нейтральной территории» — между готовящимися к отъезду кибитками и стоящим на краю поля старым автобусом. Представившись, Иван первым делом в резкой форме приказал прекратить подготовку к отъезду. Шандор (так представился пожилой цыган) что-то крикнул соплеменникам. Суматоха тотчас прекратилась.

— Что можешь сказать о погибшем Якове Чернове? — задал муровец первый вопрос.

— Ничего плохого не скажу, начальник. В нашем таборе есть разные люди. — Цыган обернулся и поочередно стал показывать рукой на мужчин. — Этого зовут Тамаш, он любит выпить, а захмелев, выдумывает всякие небылицы. Петша ревнив и постоянно избивает свою жену. Эмилиан очень злобен и может кинуться в драку по любому пустяку. А Яков был хорошим человеком — спокойным, рассудительным, добрым.

— Он давно знал погибшего священника, отца Иллариона?

— Вот этого, начальник, я сказать не могу. Ты же не хочешь, чтобы я тебе врал?

— Не хочу.

— Поэтому я промолчу. Об этом Кхамало ведал.

— Почему он ведал, а ты — нет?

— Кхамало с рождения был в этом таборе. А я прибился полтора года назад, после того как фашисты расстреляли мою семью на Северном Кавказе…

Взгляда Шандор не отводил, отвечал прямо, не виляя. Задав еще несколько вопросов, касающихся убийства в Челобитьеве, Старцев перешел к допросу по поводу недавней смерти Кхамало и одновременно дал команду Егорову с Бойко осмотреть тело погибшего.

В общей сложности обстоятельный разговор длился минут сорок.

В результате переговоров решили следующее: табор остается на этом месте как минимум до окончания расследования двух убийств — православного священника отца Иллариона и цыгана Кхамало. Старцев гарантировал, что до решения суда цыган никто, кроме сотрудников следственной группы, не побеспокоит. Шандор, в свою очередь, пообещал полное содействие следствию и то, что из табора не исчезнет ни один человек.

— Смотри, старик. Дело очень серьезное, — пожал на прощанье его руку Иван. — Вздумаешь шутить — из-под земли достану. И тогда уже будем говорить в другом месте.

Шандор снова рассыпался в обещаниях. На том и расстались.

Расследование снова зашло в тупик.

Вернувшись из Мытищинского района, группа до поздней ночи совещалась в кабинете. Гоняли пустой чай, доели из газетного кулька последние сухари и думали, гадали, выдвигали всевозможные версии.

Следующий день выпадал на воскресенье, но Старцев объявил его рабочим и пригласил сотрудников к девяти утра прибыть в управление. Небольшое послабление он сделал лишь троим: Василькову, Егорову и Горшене.