Валерий Шарапов - Самый страшный след

Особенно напирал офицер НКВД с двумя шпалами поверх малиновых петлиц. Позже из вышестоящего штаба приехал еще один — в круглых очках и с ромбами.

Каждого беженца допрашивали отдельно. Офицеры много курили и задавали десятки различных вопросов. Старик был предельно искренен и рассказывал обо всем, что знал. Даже поведал о проклятом Грошеве, добровольно подавшемся в полицаи. Поведал и о расстрелянных рядом с храмом мирных жителях Смоленска, но о погибшей цыганской семье все же умолчал.

Беседуя с ним, офицеры постепенно оттаивали.

Да и то верно: какой из старика враг? Тем более документы у него и у Сермягина были в полном порядке. А вот за цыгана Якова и послушника Акима отцу Иллариону пришлось постоять.

— Да пойми ты, старик, — устало настаивал один из особистов, — враг настолько коварен, что может прикинуться кем угодно. Да еще так это повернет, что любая публика поверит!

— Э, нет, — не соглашался Илларион, — уж я-то довольно пожил и хорошо различаю, где попавший в беду друг, а где Иуда…

Отца Иллариона и Акимушку отпустили на третий день — как только Московская епархия ответила на запрос особого отдела и подтвердила личность настоятеля.

Меньше всего вопросов у контрразведки возникло к Ивану Сермягину. С ним все было ясно: позиции под Смоленском покинул, выполняя приказ; в бою получил пулевое ранение в ногу, из-за которого отстал и потерял много крови; на оккупированной территории контактов с противником не имел. С передовой, куда был доставлен из оккупированного Смоленска гражданскими беженцами, отправлен в ближайший военный госпиталь.

Тяжелее других пришлось Якову Чернову. По сути, его история выглядела правдивой, но для властей и карательных служб люди без документов и с сомнительной биографией во все времена выглядели потенциальными предателями. После трех дней допросов цыгана Якова отправили в спецлагерь, где проходили проверку военнопленные и окруженцы.

Война закружила, разбросала этих людей по разным уголкам большой страны.

Отец Илларион с Акимом после освобождения подались в Москву. Получив в епархии новое назначение, осели в Челобитьеве.

Иван Сермягин поначалу лечился в госпитале под Вязьмой. Однако после начавшегося немецкого наступления в октябре сорок первого его, как и многих других раненых, отправили в эвакогоспиталь, расположенный глубоко в тылу.

Яков пробыл в спецлагере около года. Выйдя на свободу, он продолжил поиски своей семьи и бежавшего из Смоленска табора. Помогли слухи и добрые люди — табор он отыскал в двухстах километрах восточнее Москвы, у муромских болот. А вот следов семьи так и не нашел. Молодая жена Богдана и две славные дочурки словно канули в воду…

Москва

Август 1945 года

Легковых служебных автомобилей, как назло, в наличии не оказалось. Пришлось загружаться в старенький автобус и трястись в сторону московской окраины.

— Давай, Федор Пантелеевич! Разгони свою колымагу! — стоял рядом с водителем Егоров. — Человек хороший в опасности и дело важное выгорает!

— Стараюсь, Вася, стараюсь, — крутил баранку пожилой водитель. И высунувшись в открытое окно, прикрикивал: — Ну, куда прешь под колеса?! Али не видишь, по срочному еду!..

Он выжимал из двигателя все, на что тот был способен. Когда автобус подрулил к южным воротам больничного городка, из-под капота уже вырывались клубы пара.

Сыщики группы Старцева высыпали на тротуар и бросились к инфекционному отделению. Надежда на чудо еще не покидала их. Во-первых, не исключалась ошибка, и Олесь мог принять нормального сотрудника отдела охраны за полицая. Мало ли на свете похожих людей? Во-вторых, по утрам в лечебных заведениях, как правило, царит суматоха: планерки, пятиминутки, совещания, обходы, процедуры. Такого, чтобы коридоры пустовали, не бывает. Ближе к обеду суета обычно затихает.

Сейчас не то время, чтобы злодей мог начать действовать. Впрочем, о плохом никто думать не хотел.

Старое двухэтажное здание инфекционного отделения стояло особняком. Оно имело один парадный подъезд, фойе с регистратурой, гардероб, центральную лестницу и коридоры на обоих этажах. Кабинет Валентины Васильковой располагался на втором этаже в конце левого коридора.

Перепрыгнув сразу через несколько ступенек каменного крыльца, Егоров ворвался в фойе и на бегу показал сидевшей в регистратуре седой женщине удостоверение. Бежавший следом Бойко прижал указательный палец к губам и недвусмысленно приказал ей помалкивать. Толпившиеся внизу пациенты расступались, пропуская спешащих мужчин к ведущей наверх лестнице.

Егоров первым преодолел два лестничных марша и с пистолетом в руке ворвался в коридор. Не отставал от него и Бойко, знавший охранника в лицо.

Коридор был довольно длинным. По обе стороны находились кабинеты. На стульях в коридоре ожидали несколько человек.

— Где ее кабинет? — негромко спросил Василий.

— Последний, — показал Олесь.

— Ким, Горшеня, останьтесь у лестницы, — приказал Егоров. — Баранец, к торцевому окну.

Сам же, не замедляя шага, приблизился к кабинету и рванул на себя дверь.

В кабинете было пусто.

— Видать, куда-то вышла, — посетовала сидевшая напротив кабинета бабушка. — Уже пять минут жду, а ее все нет…

— И этого на месте нет, — тихо оповестил Бойко.

В коридоре действительно сидела одна старушка, а чуть ближе к лестнице — молодая женщина с мальчиком лет пяти. «Сотрудника из отдела охраны» не было.

— Да-а, тяжко вам пришлось. Через линию фронта, да еще с раненым бойцом, — покачал головой Старцев. — Мы вон с Александром в одной разведывательной роте воевали и к фрицам в тыл частенько ходили. Так вот что я скажу: самое сложное — это через линию фронта перемахнуть. Когда она позади — считай, полдела сделано.

Васильков добавил:

— А другая половина — пройти через нее в обратном направлении, когда приказ исполнишь…

Все трое сидели посреди леса на травяном бугорке. Аким посередине, Старцев слева, Васильков справа. Рядом с послушником лежал газетный кулек с парой яиц и куском хлеба. В приямке перед бугорком чернело кострище. В нем послушник вечерами запекал картошку, а ночью спал возле затухавших углей. Тут же была аккуратно расстелена старая солдатская шинель, у ближайшего пня валялись лопатка, топорик и нарубленные сухие поленца.

— Да ты поешь, Акимушка. — Александр пододвинул к нему кулек. — Это же Иван Харитонович вчера для тебя на могилке оставил. Ты видел его?

— Видел. Из кустов наблюдал, — кивнул тот. И протяжно вздохнул: — А вот похороны проспал. До этого всю ночь ворочался, вспоминал отца Иллариона, плакал. А под утро в такой глубокий сон провалился, что очнулся лишь к вечеру, когда уже все разошлись.