Микаель Ниеми - Сварить медведя

– Понимаю… Но мне кажется, все же лучше иметь такого отца, чем никакого.

– А мать… ваша настоящая мать никогда не рассказывала, кем он был, ваш отец?

– Она иногда навещала меня… Всегда шикарно одета, слой пудры в палец толщиной. Когда уходила, я пытался нарисовать ее по памяти.

– Ваш первый портрет?

– Она никогда до меня не дотрагивалась, – продолжил Нильс Густаф, не обратив внимания на вопрос. – Приемный отец утверждал, что из-за болезни.

– Что-то серьезное?

– Он говорил – да. Не знаю… может, выдумала причину, чтобы держаться от меня подальше.

– И никогда не рассказывала про отца? – повторил вопрос прост.

Нильс Густаф ответил недоброй ухмылкой.

– Хорошая идея, господин прост. Эта стерва еще жива, знаете ли. Почему бы не найти ее, взять за горло и сжимать, пока не признается? Как вам такое предложение?

Прост не ответил, а художник неожиданно всплеснул руками:

– Вот-вот… умоляю, сохраните это выражение… именно это выражение, умоляю.

В один из сеансов Нильс Густаф попросил извинения и вышел в отхожее место. Прост несколько мгновений боролся с искушением, потом бесшумно встал и подошел к деревянному дорожному сундуку в углу – заперт. Лихорадочно начал искать ключ – и нашел в кармане висящего рядом жилета. Открыл и замер от удивления. Сундук был перегорожен на самое меньшее пятнадцать отсеков, и в каждом стояли запечатанные бутылочки с какими-то жидкостями и порошками. На многих были этикетки с ухмыляющимся черепом и скрещенными костями. Градуированные мензурки и пипетки, пробирки, жестяные коробочки и аптечные весы – оборудование целой химической лаборатории.

На столе – ворох писем, заказы на краски и растворители, заказы на портреты. Приглашение на зимнюю выставку в Стокгольме – значит, имеет успех в столичных салонах. В стаканчике – карандаши. Прост взял один и сунул в карман сюртука.

– Нашли что-то интересное?

Прост резко обернулся. В двери, занимая почти весь проем, громоздилась огромная фигура Нильса Густафа. Он подошел и встал рядом. Прост сделал вид, что перебирает прислоненные к столу полотна.

– Горные мотивы?

– Да… я какое-то время провел в Торне. Еще до Пайалы. Вам нравится?

– Наверное, исходили немало. Такие виды не сразу найдешь.

– Взял палатку. Вечернее освещение в горах… божественная красота.

Прост согласно кивнул.

Художник подошел к стене и повернул штатив, на котором сохла картина на подрамнике:

– А что скажете об этом?

– Это… это потрясающе!

Прост онемел от восхищения. Нильс Густаф переставил мольберт поближе к окну.

– Еще не закончено… Вы узнали, господин прост?

Девушка на портрете была замечательно красива. Распущенные золотистые волосы, рубиново-красное платье на легком, почти невесомом теле – кажется, что она парит в воздухе.

– Мария, – пробормотал прост.

– Знаете, сколько времени ушло, чтобы уговорить ее снять косынку и распустить волосы? Но все же уговорил.

– Не думаю, что этот портрет следует показывать людям.

– В Стокгольме – почему бы нет?

– А следует ли?

– Девушка невероятно красива, господин прост. Красивее всех, кого я встречал. Портрет передает в лучшем случае десятую часть ее красоты.

Прост долго смотрел на портрет, словно хотел запомнить его в мельчайших деталях, потом посмотрел на Нильса Густафа:

– Вы не сторонник Пробуждения?

– В том смысле, который вкладывает господин прост? Нет, не сторонник.

– А хотите стать им? Могу рассказать, какое утешение я сам однажды получил в момент духовной катастрофы.

– Спасибо, не надо, – усмехнулся Нильс Густаф и начал смешивать краски. Но через какое-то мгновение поднял голову. – Впрочем, почему бы нет? Вы будет рассказывать, а я работать. Может, это как раз то, что нужно… если, конечно, мне удастся передать ваше душевное состояние.

Прост ненадолго закрыл глаза.

– Ту женщину тоже звали Мария, – сказал он.

И солгал. Женщину, которая жила в его душе, звали Милла Клементсдоттер. Но если художник узнает ее настоящее имя, начнет, чего доброго, разыскивать. Пытаться уговорить ее распустить волосы.

– Это случилось зимой, сразу после пасторского экзамена. Я предпринял поход по селам и январским вечером остановился в деревне Оселе. День был нелегким, и я очень устал. Все вокруг было словно придавлено тяжелой, бесконечной полярной ночью – и на душе у меня было не веселее.

– В такие минуты ищешь женского общества… – улыбнулся художник.

– Да-да… в такие минуты под звездным небом и нисходит на страдающую душу Божья благодать.

Вечера стали заметно холоднее. Животные уже готовились к долгой полярной зиме, люди тоже спешили собрать все с огородов и пополнить запасы на зиму. Кто-то лез осматривать крышу, кто-то конопатил щели в рассохшихся за лето срубах. Срочно выгребали ямы в отхожих местах, иначе за зиму испражнения вырастут в торчащую из очка обледеневшую башню.

Еще только кончался август, а прост уже с огорчением обнаружил, что кое-какие из его картофельных кустов повреждены ночными заморозками – кончики листьев потемнели и съежились. Сидя на корточках, маленькой лопаткой он начал копать землю у корней, пока в коричневой глине не блеснула живая желтизна. Прост вытащил твердый клубень и продолжил раскопки. Всего обнаружилось шесть больших клубней и два крошечных, величиной с горошину. Он выкопал их все и с любопытством поворачивал так и сяк. Колупнул ногтем тонкую кожуру – под ней белая мякоть. Вообще-то назвать то, что у картофеля под кожурой, мякотью, – сильное преувеличение. Прост откусил – наверное, ждал чего-то похожего на яблоко, ведь внешним видом клубни и вправду напоминали упавшие с дерева и немного подгнившие яблоки.

– Водянистый, – объявил он. – И никакого вкуса. Как вода.

В горсти отнес урожай к колодцу и отмыл от прилипшей земли.

– Яна, иди сюда! – позвал он дочь.

Дочь, игравшая с собакой, бросила палочку и подошла. Чалмо, которая только что яростно отнимала эту палочку у девочки, тут же разочарованно оставила ее на земле – потеряла интерес.

Прост отрезал ломтик, Яна начала было жевать, но тут же выплюнула в траву. Собака мгновенно подбежала, понюхала жвачку и брезгливо отвернулась.

– Ты хотел меня разыграть?

– Нет-нет… это называется картофель, – поспешил он объяснить. – Мне прислал товарищ по университету.

Теперь, когда клубни стали чистыми, на них легко было разглядеть небольшие темные углубления. Такие же были и на тех, что прост посадил в начале лета. Из этих углублений выстрелили тугие фиолетовые стебельки.

– Наверное, придется отдать поросенку, – сказал прост.

Но не отдал. Отнес картофелины в кухню и долго рассматривал через сильную лупу. Осторожно разрезал и рассмотрел структуру. Показал мне – зернистая, влажно поблескивающая желтовато-белая поверхность немного напоминала репу. На плите стояла чугунная кастрюля с кипящей водой. Прост побросал туда картофелины. Ничего не произошло. Даже кожура не сморщилась. Зато по кухне пошел теплый, приятный запах, немного похожий на запах влажного хлеба.