Микаель Ниеми - Сварить медведя

– Разбудите патрона, – сказал прост после недолгого раздумья.

– Патрон в отъезде. В Матаренги поехал.

– Вот оно что…

– И ключ сидит в замке изнутри. Отсюда не откроешь.

Прост заглянул в скважину и убедился, что так и есть. Ключ вставлен в замок. Еще раз постучал кулаком и подождал немного.

– Если дверь нельзя открыть ключом, значит, надо ее ломать.

– Но…

– Возможно, Нильс Густаф заболел. Боюсь, что серьезно. Или его хватил удар.

Служанка принесла топор на коротком топорище и протянула его Хейно. Тот по-прежнему колебался.

– Под мою ответственность, – успокоил его прост.

Хейно тщательно прицелился и всадил топор в дверную раму. Дверь – слишком дорогая штука, а косяки можно и самим сделать. После нескольких ударов обнажился ригель, и Хейно, действуя топором, как рычагом, задвинул его в замок.

Дверь открылась. Из помещения пахнуло скипидаром и мокрой шерстью.

– Оставайтесь у двери, – приказал прост. – Ты тоже, Юсси.

Он снял сапоги и тщательно очистил подошвы от глины и прилипшей пожухлой травы. Босиком подошел к кровати, внимательно глядя под ноги. И не только под ноги – я знал этот взгляд. Он осматривался так, будто искал какое-то редкое растение. Остановился у кровати, положил пальцы на запястье вцепившейся в одеяло руки и покачал головой.

– Благослови, Господь…

Я остолбенел. Хейно и служанка переглянулись.

– Неужели господин Нильс Густаф?.. – прошептала она дрожащими губами.

Прост прокашлялся в носовой платок, сложил и сунул в карман.

– Сожалею, – сказал он, стараясь, чтобы не дрожал голос. – Уже наступило окоченение. Пошлите за Михельссоном и Браге. Хейно пусть останется.

Служанка повернулась и, прикрыв голову от дождя, побежала к усадьбе.

– Юсси, дай мне сумку. А ты, Хейно, встань у дверей и никого не впускай. Ни под каким видом.

Прост достал из сумки бумагу и карандаш, велел мне снять башмаки и жестами показал, как идти к кровати.

Нильс Густаф лежал на боку, лицом к стене. Выражение лица жуткое – я даже вздрогнул. Рот искривлен и приоткрыт, как в безмолвном отчаянном крике. На левой щеке, той, что обращена вниз, уже образовалось трупное пятно. Полностью одет, на ногах – кожаные тапки. Левая рука втиснута в рот, точно он собирался вырвать себе язык, правая вцепилась в одеяло. Все говорило, что умер он в страшных мучениях.

Прост расстегнул рубаху и положил руку на грудь, словно надеялся почувствовать удары бьющегося сердца. Посмотрел на шею, на плечи. Потянул за ногу. Покосился на Хейно и вместо финского заговорил по-саамски:

– Совершенно холодный. Трупное окоченение. Наверняка умер еще вчера.

Я не знал, что ответить. Молча кивнул.

Прост провел рукой по подошвам тапок.

– Когда начался дождь вчера вечером? Насколько я помню, около шести.

– Примерно так.

– Подошвы влажные, накидка тоже. Значит, он выходил из дома после шести. После того, как начался дождь.

– Вечерняя прогулка?

– Вряд ли… в таких тапочках долго не погуляешь. И накидка не застегнута, значит, выходил ненадолго. Пузырь облегчить. А когда вернулся…

– …ему внезапно стало плохо, – продолжил я. – Он прилег на кровать…

– Продолжай, Юсси.

– Может, удар? Или с сердцем что-то?

Прост поскреб подбородок.

– А почему на столе два бокала?

– Два?

– Запиши, Юсси. Скорее всего, к нему кто-то приходил.

– Кто мог к нему прийти?

– Посмотри: мольберт не сложен. Возможно, кто-то хотел заказать портрет.

Он подошел к мольберту и повернул. На листе толстой бумаги – набросок углем. Угадываются контуры туловища.

– Судя по всему, мужчина, – сказал я.

Прост понюхал бокалы и начал разглядывать сохнущие на полках холсты. Снимал по одному и разглядывал – долго и внимательно. Особенно один.

Я не мог удержаться и заглянул через плечо.

Портрет самого проста. Сидит в саду, с гербарием на коленях и каким-то стебельком в руке – очевидно, собирается его изучать. Свет падает косо сзади, и вокруг головы – мерцающий ореол, почти нимб. Только потом я сообразил, что это никакой не ореол, а дымок из трубки, причем переданный с восхитительным мастерством. Это было поразительно. Но еще более поразительным показалось мне выражение лица – видно, что человека на портрете что-то гложет, во взгляде, в складке губ, в слегка приподнятых крыльях носа угадывается несомненная печаль. Нильс Густаф волшебным образом проник в душу проста. На портрете изображен не яростный проповедник Судного дня, а пожилой, умный и полный сомнений человек.

– Так и не закончил… – пробормотал прост почему-то смущенно.

– А о чем вы говорили, пока он работал? – спросил я.

Он задумался, словно вспоминая. Но мне показалось, он и так хорошо помнит.

– О женщинах, – сказал наконец. – О встреченных нами женщинах.

– Портрет замечательный.

– Он его не закончил, – повторил прост.

– Он и не мог его закончить. Никто не мог бы. Такие портреты надо писать всю жизнь. И, может, даже после жизни. Портрет, написанный всеми, кто знал учителя. Слой за слоем, не снимая старых, – всю жизнь.

– Избави Бог, – проворчал он. – С чего ты так красиво заговорил, Юсси?

– Но этот… если позволите сказать, учитель… эту работу Нильса Густафа вряд ли удастся превзойти.

– Его нельзя вешать в ризнице. Портрет не готов.

Я хотел возразить, но промолчал. Мы посмотрели и другие холсты. Портреты заводчика Сольберга, купца Форсстрёма, фогта Хакцеля. Эти-то выглядели вполне законченными, только покрыть лаком.

Прост оглянулся и знаком показал – записывай.

– Дверь заперта изнутри. И окна… окна тоже закрыты на шпингалеты изнутри.

– Есть ли какой-то погреб… люк, через который можно проникнуть в дом? – Он опять перешел на финский.

Хейно покачал головой.

– А на чердак?

– На чердак есть. Снаружи.

– Но на потолке никаких люков нет… значит, таким путем, с чердака, в дом проникнуть невозможно?

– Не-а. Невозможно.

В дальнем углу на штативе – дагерротип, укрытый тем же темным покрывалом. На полу – открытый сундук с химикалиями. Прост наклонился и нахмурился – все бутылочки и баночки вынуты из своих убежищ и валяются как попало. Он посмотрел поближе – сбоку еще один карман, слегка перекосился. Прост подергал туда-сюда – и тут же обнаружилось, что под ним тайник. Сунул руку – пусто.

– Как думает Юсси? Что там лежало?

Я пожал плечами:

– Откуда мне знать?

– Погляди: карман, который его прикрывает, вынимается очень легко, и латунь около замка сильно стерта. О чем это говорит? О том, что этот тайник открывали и закрывали несчетное количество раз. И дно чем-то испачкано. Даже, может, и не испачкано, но другого цвета.

Он нагнулся и сунул в тайник свой внушительный нос. Посмотрел на меня и знаком показал, чтобы я сделал то же самое.