Елена Арсеньева - Компромат на кардинала

Вообще он никогда не мог долго разглядывать эту картину, отчего-то не хватало сил. Да и зачем? Он знал ее, еще не видя, знал каждую фигуру на ней и каждую грань света и тени… Чиароскуро, как говорят художники. Светотень. Все в этой жизни одно сплошное чиароскуро!

Он простился с устроительницей выставки и поспешно ушел. Поехал наконец-то к тете Люсе, которая небось уже устала борщ греть для любимого племянника. И подумал: как странно, что молодую женщину, которая так зацепила его душу, которую он нашел для того, чтобы потерять, – как странно, что ее тоже зовут Тоня. Антонина.

Итальянцы называли бы ее Антонелла…

И он понял, что весь этот день, даже когда был занят неотложным делом, – все время думал о Тоне. Думал о ней, страшно жалел, что потерял ее, что не найти теперь, ведь он ничего о ней не знает, кроме имени.

Как странно! Всю жизнь, с самой юности, с тех пор, как он в первый раз прочитал дневник Федора Ильича Ромадина, он думал, что ему суждено полюбить черноволосую смуглянку с необыкновенными карими глазами. Сколько таких красавиц встречалось на его пути, как пристально вглядывался Федор в их глаза – об этом только он сам и знает. Иногда казалось – вот, нашел, это она! И тут же понимал: чудится все, не она. В Италии он вообще только и знал, что встречным девушкам в глаза заглядывал, как безумный. Красивые девушки в Италии, ничего не скажешь. А уж глаза у них!.. Однако и там он ничего и никого не нашел, не дрогнуло сердце, а вот в Париже, в этом переполненном людьми аэропорту, когда поглядел в напряженные, странные, вспыхивающие мгновенной ослепительной улыбкой и тотчас меркнущие в тревоге глаза…

Это было неправильно! Глаза были серые, ну, темно-серые, но не карие ведь, не те, которые он всю жизнь искал!

Они были те самые, которые он искал всю жизнь.

Но, но, но… Вечно мы натыкаемся на какое-то неодолимое, непроходимое, безвыходное «но»!

День тянулся, а беспокойная тоска росла и росла, еле удавалось скрывать ее от тетушки, и, даже рассказывая о своей поездке, Федор не мог от тоски отвязаться. Вдруг ему пришло в голову, что найти Тоню хоть и трудно, но реально. Надо обратиться в «Агату Кристи» – он знал такое симпатичное сыскное частное бюро, им руководил его друг детства, Дима Гуров. Можно попросить Диму приватно проверить списки пассажиров сегодняшней «Люфтганзы». Антонина – имя достаточно редкое, наверняка она в том списке будет одна, а даже если и нет, это все равно какой-то след. Он чуть не бросился прямо от тети Люси звонить Гурову – сдержался только потому, что тетушка потом со свету сжила бы своим любопытством. Но уже за чайком с любимым тортиком «Наполеон», отнюдь не из французской булочной, а тетушкиного производства, вспомнил, что они трое шли в Париже на посадку. А вдруг их не занесли в список пассажиров?

Нет, такого быть не могло, знаменитый немецкий Ordnung – это значит, порядок во всем.

Но уже как-то прохладнее стало на душе. Найдет – и что скажет ей? «Девушка, давайте с вами познакомимся?» А вдруг тот рыжий и правда ее муж?

Тетя Люся убрала со стола и сказала, что ей нужно на полчасика отлучиться в домоуправление – перехватить управляющую, которая неуловима, но тете донесла подкупленная бухгалтерша, что начальница непременно придет в это время, чтобы получить зарплату, и ей можно будет наконец-то высказать без околичностей все, что накипело у жильцов второго подъезда относительно работы сей коммунальной службы.

– Ты меня дождись, – настрого велела тетя Люся. – Уйдешь – в жизни не прощу!

Такого Федор бы не пережил, конечно, а потому не стал спорить: прилег на диван, прежде включив старый проигрыватель и поставив пластинку Вертинского.

Это была самая любимая – «Аравийская песня», от которой у Федора почему-то всегда теснило в горле: настолько, что он даже не мог петь ее, хотя вообще-то пел хорошо, и его часто просили что-нибудь исполнить в компаниях. Голос у него был совсем другой, чем у Вертинского, погрубее, более низкий, но все равно другие песни Вертинского хорошо у Федора получались, а эта – почему-то никак. Только мысленно он ее пел – но очень часто. И думал: почему она «Аравийская»? А бог знает. Но даже и в этом названии была красота и тайна, которым он поклонялся всю жизнь, как Федор Ромадин, как Серджио поклонялся…

Кто? Почему? Когда он позовет и уведет?

Он лежал на уютной тети-Люсиной тахте и думал о неведомом голосе, который когда-то позвал Серджио, об Антонелле думал и о Тоне, которую знал всего какой-то день, – скорее всего, никогда и не увидит больше. А еще о Федоре думал – не о себе, а о том, другом.

Федор Ромадин мечтал увидеть итальянскую весну, но не дождался ее: пришлось спешно возвращаться домой. Так сложилось! Вот и ему привелось побывать в Италии не весной, а в ноябре – ну, строго говоря, как раз вовремя, ровно через двести двадцать один год после случившегося… но миндаля цветущего и он не увидел. Даже не знает, что это за штука такая!

Внезапно в дверь позвонили. Неужели тетя Люся уже расправилась с начальницей домоуправления? Она же ушла каких-то десять минут назад.

Впрочем, от тетушки всего можно ожидать, с ней вообще ничему не стоит удивляться.

И сначала он даже не удивился, когда открыл дверь – и еле устоял на ногах, обнимая внезапно налетевшую на него испуганную девушку с темно-серыми глазами.

Это была Тоня.

Удивление пришло потом. Вернее, потрясение. Строго говоря, он и теперь не вполне очухался от этого потрясения, хотя все уже вроде бы разъяснилось и он даже кое-что про Тоню узнал, про ее странную судьбу, и сейчас они вместе шли забирать из детского сада ее дочку Катерину, хотя бывший муж – бывший!!! – изо всех сил пытался навязать свои услуги. Но Тоня соскучилась по дочке, не хотела больше с ней расставаться. И бывшего мужа снова видеть не стремилась.

Федор на правах какого-никакого знакомца отправился ее проводить. Во-первых, надо было завершить странный разговор, начавшийся у тети Люси. А во-вторых…

Кто сделал это? Кто мог? У кого поднялась рука разрушить это дивное творение природы, уничтожить его, стереть с лица земли?! Что искали убийцы в его комнатах? Там все было перевернуто вверх дном. А как страшно расстался с жизнью Серджио! Ему нанесли десять ножевых ран по всему телу; одна из них, перерезавшая яремную вену, оказалась смертельной.