Елена Арсеньева - Компромат на кардинала

Помню, однажды Серджио пригласил меня к себе, но прежде чем войти в ворота, мы добрых полчаса простояли, прижавшись к холодной стене дома, затаив дыхание слушая болтовню консолатриче, которая пыталась осушить слезы, струившиеся из глаз перезрелой красотки. Эта вдовушка содержала молодого любовника, который бросил ее ради свежего цветочка пятнадцати лет от роду, забыв все сделанные ему благодеяния. Как мне показалось, задето было не столько сердце рыдающей синьоры, сколько ее кошелек, ибо юнец счел, что негоже ему явиться к девушке без гроша в кармане, – и ради этого значительно облегчил карман своей благодетельницы. Много чего мы наслушались вместе с Серджио, едва удерживаясь от смеха, однако рыдающая дама успокоилась не прежде, чем консолатриче раскинула колоду потертых карт и с ловкостью нагадала ей в качестве следующего мужа не кого-нибудь, а самого настоящего principe 42! Забыть непостоянного красавчика ради principe вдовушка охотно согласилась и, щедро одарив старуху, ушла, нетерпеливо поглядывая по сторонам, словно из-за ближнего угла должна была вывернуться карета с богатым поклонником. Тут уж мы с Серджио не выдержали и разразились дружным хохотом. Старуха сверкнула на нас огненным, недобрым взором, однако не выдержала и заразительно засмеялась вместе с нами – предварительно убедившись, что будущая principessa 43удалилась уже достаточно далеко и не может ее услышать. С тех пор я не мог удержаться от улыбки при виде ее, а она отвешивала мне любезный поклон, причем как-то раз я услышал, как она небрежно бросила какой-то своей посетительнице: «О, это мой постоянный клиент, русский князь. Я помогла ему излечить сердце от безнадежной страсти к одной прекрасной графине… И его друг, который проживает неподалеку, тоже мой постоянный клиент!»

Именно на эти наши довольно короткие, почти приятельские отношения и рассчитывал я, когда ворвался ни свет ни заря в сырой подвал и задал консолатриче тот вопрос, который мучил меня.

Она ударилась было в слезы, потом стала бормотать какую-то чушь. Сначала я решил, что она выманивает у меня деньги. С презрением швырнул ей несколько монет, однако старуха отшатнулась от них, словно это были деньги прокаженного. Я подумал: а что, если слух о моей «причастности» к подлому убийству дошел и до нее? И впервые ударила догадка: если так, значит, кто-то распространяет этот слух? Возможно, не сама собой родилась у Антонеллы и Теодолинды сия ужасная мысль – возможно, кто-то внушил им ее? Но кто же?!

Но сейчас речь шла не об этом. Я приступил к плачущей консолатриче с новым упорством и новыми деньгами. В конце концов она разговорилась – сперва неохотно, потом… потом безудержно. Видимо, крепко затронула ее гибель молодого красавца, убитого таким жестоким образом, каким был убит Серджио. Сказать, что я был потрясен, выслушав ее, значит, ничего не сказать. И в то же время мне казалось, что о многом я смутно подозревал – нет, чуял это вещим сердцем, возможно, унаследованным мною от моей матери.

Вот что рассказала консолатриче:

– Я видела на своем веку много мертвых тел, я обмыла многих убитых. На иных живого места не было от ран. Когда убийца бьет свою жертву ножом, он порою теряет голову и забывается, он не соображает, что делает. Оттого видела я много бессмысленных ран. Я скажу вам, молодой русский князь: на вашего друга охотились двое. Убил его один человек, одним ударом, а множество ран, бессмысленных и страшных ран, нанес другой. Догадаться об этом было очень просто: к тому времени, как появился второй, тело бедного синьора Порте было совершенно обескровлено. Пышная подушка вся пропиталась кровью, вытекшей из раны на его горле. Под кроватью на полу была лужа запекшейся крови, какие-то бумаги, рисунки, гравюры, хранившиеся там в двух больших ларях, – все были покрыты кровавыми пятнами. У него было сильное сердце – оно вытолкнуло кровь из жил мгновенно, в своем последнем усилии жизни. Думаю, молодой синьор не слышал, как подкрался к нему злодей. Наверное, он прилег немного отдохнуть и крепко уснул – чтобы никогда не проснуться. Одно короткое движение по горлу стилетом – и его не стало. Убийца мог полюбоваться на дело своих рук, а потом уйти, унося с собою оружие. Потом… потом, когда душа несчастного давно уже отлетела, пришел кто-то другой. В комнате, наверное, стоял тяжелый запах крови, однако это не отпугнуло негодяя. Он был исполнен такой злобы и ненависти, что не мог смириться, увидев: другой сделал его дело, другой исполнил его ремесло, другой совершил тяжкий грех убийства. Он позавидовал убийце! Он выхватил тяжелый широкий кинжал и принялся кромсать тело несчастного мальчика с той яростью, коя порождается лишь безумием. Но из ран не вытекло ни капли крови. Насытив свою алчность, этот сумасшедший ушел.

– Кого из них ты видела? – спросил я, пораженный убежденностью ее слов.

Консолатриче печально покачала седой головой:

– Увы, мой русский князь, никого. Быть может, это к счастью. Не хотелось бы мне оказаться на пути этих mascalzoni 44, но особенно страшит меня второй, тот, кто убивал уже мертвого. Ярость его была такова, что он в клочья изорвал все бумаги, которые только отыскал.

– Откуда ты знаешь? Может быть, их изорвал первый убийца, – возразил я, на что консолатриче уверенно покачала головой:

– Я знаю, что говорю. Если бы их изорвал первый, обрывки не были бы покрыты кровавыми пятнами. Нет, сначала на них – а у бедного юноши наброски его картин, его рисунки лежали под кроватью – пролилась его кровь, а потом безумец, кромсавший тело художника, искромсал, изорвал все его работы.

Работы Серджио! Я и забыл о них, утонув в пучине горя. Мгновенно вспомнил, как ощущал его странную обреченность, глядя на пугающие фигуры, коими населял он выдуманный им мир. И горько пожалел – так, как не жалел, быть может, еще ни о чем в жизни! – что у меня не осталось ни единого его рисунка. Неужто ничего не сохранилось?

Должно быть, я невольно произнес это вслух, потому что консолатриче встрепенулась:

– Отчего же? Ведь я не только обмывала тело несчастного юноши, но и увязывала все его вещи. Большую часть по воле падре, духовного отца убитого, велено было раздать бедным. Этим занимался достопочтенный синьор Джироламо. Раздали все, кроме того, что было совершенно испорчено кровью. А уж обрывки бумажные и вовсе никому не могли понадобиться. Я сложила их в большой мешок и уже собиралась выбросить, как вдруг ко мне явился какой-то старик и сказал, что он служил матери бедняги, что очень хотел бы сохранить его рисунки на память. Я была изумлена, однако растрогалась такой преданностью. Поистине только старые люди понимают цену истинной верности!

«Должно быть, этот был тот самый старик, который присутствовал нынче на кладбище», – сообразил я.