Валерия Вербинина - Ласточкино гнездо [litres]

– Федя! Ты великий артист! – умасливал его художник из коридора.

– Хоть и великий, а денег не дам, – слабо пролепетал Лавочкин.

– Лучше Чаплина!

– Не да…

– Лучше Китона! Лучше, чем Пат и Паташон [20] Популярная в СССР пара датских комиков – один длинный и худой, другой маленький и полный. , вместе взятые…

– Ты все врешь! – прокричал Лавочкин срывающимся голосом, собирая остатки воли в кулак. Но воля таяла, как масло, да и кулак тут был просто риторической фигурой.

– Федя! Как ты можешь сомневаться… – заискивал Усольцев за дверью. – Ты величайший артист на свете!

– Я велича… – повторил комик, как загипнотизированный.

– Федя! – взвыла дверь. – Федя, мне плохо! Фееееудяяяя… Гений не может быть так бессердечен к сра… страданиям своего ближнего…

Лавочкин сорвался с места, дрожащими руками достал из портмоне два рубля, распахнул дверь и увидел за ней двух человек: смущенного Усольцева и Володю Голлербаха, который стоял, скрестив руки на груди, и осуждающе смотрел на пьяницу.

– А… э… здорово, – выпалил Федя первое, что пришло ему в голову.

– Леонид Сергеевич, – сказал Володя, – там товарищи из угрозыска жаждут с вами побеседовать.

Голлербах не произнес ни одного обидного слова, и даже интонацию его нельзя было назвать оскорбительной, но тем не менее, слушая его, художник бледнел, ежился и словно усыхал на глазах.

«Ай, артист! – подумал Федя с невольным восхищением. – Ну и артист! Какая жалость, что кино пока не говорит…»

– Побеседовать? О чем? – забормотал Усольцев, нервно теребя волосы. – Я им уже все рассказал…

– А они так не считают, – ввернул Володя с адской двусмысленностью в голосе.

Леонид Усольцев был невысоким кудрявым шатеном с мелкими чертами лица.

Если бы вы заглянули в его удостоверение личности, вы бы выяснили, что ему немногим более тридцати, но из-за пьянства, как это часто случается, он выглядел значительно старше своих лет.

В молодости Леонида считали талантливым и прочили большое будущее, но он словно нарочно сделал все, чтобы это будущее никогда не наступило. Жизнь, как качели, мотала его между чередующимися периодами пьянства и просветления, и когда он не брал в рот ни капли, то поражал любого своей эрудицией, мастерством и широтой художественных интересов.

Борис Винтер, который давно знал Усольцева, неоднократно пытался его образумить, и нельзя сказать, чтобы его попытки оказывались совсем уж бесполезными. Какое-то время Леонид держался, но потом опять срывался, и очередной его срыв пришелся как раз на нынешние съемки.

– Ай, да ладно! – неожиданно обозлился художник. – Хватит меня пугать…

Он вырвал из руки зазевавшегося Феди два рубля и, с вызовом прокричав: «Мерси!», скрылся из виду.

Лавочкин обескураженно посмотрел на Володю, тяжело вздохнул и спрятал бумажник.

– Что угрозыск никак не уймется, а? Мы ведь уже рассказали все, что знаем о Саше…

– А они вовсе не по поводу Саши пришли, – ответил Володя каким-то странным голосом. – Они нашего реквизитора ищут. И знаешь, я так понял, они считают, что это он Сашу убил.

В первое мгновение Федя решил, что коллега его разыгрывает, но Володя казался совершенно серьезным.

– Ты не шутишь? – на всякий случай спросил Лавочкин.

– Нет.

– Может, они бабу не поделили? – пробормотал Федя, ища хоть какое-то понятное объяснение происходящему и не находя его. – Ерунда какая-то… Слушай, а Тимофей сам что говорит?

– Ничего не говорит. Он исчез. Его нигде не могут найти.

Пока актеры обсуждали исчезновение реквизитора и пытались вспомнить, не прослеживалось ли в его поведении чего-нибудь подозрительного, Усольцев через черный ход удрал из гостиницы.

На набережной он напоролся на фотографа и вцепился в него, как клещ. Душа художника жаждала компании.

Кроме того, возможно, Леонид держал в уме то обстоятельство, что летом в Ялте на два рубля не разгуляешься, и рассчитывал, что удастся переложить на Беляева часть расходов.

С большим трудом им удалось найти свободные места в ресторане-поплавке при гостинице «Франция».

Солнце медленно спускалось за море, и вода казалась синей, как бирюза. За соседним столиком веселый лысый толстяк рассказывал девицам с густо подведенными глазами заезженный анекдот:

– «Ты, брат, со взятками осторожней будь. Знаешь, какая это статья?» – Рассказчик выдержал легкую паузу. – «Знаю: доходная»…

Девицы захихикали. Леонид блаженствовал.

В его натуре словно уживались два человека, и если первый любил искусство и мог часами говорить о нем, второй всему на свете предпочитал ресторанную атмосферу с выпивкой, хорошей едой, приятной компанией и непритязательной музычкой.

Когда толстяк за соседним столиком рассказал еще более заезженный анекдот:

– «Нет для вас пива. Детям пить не разрешается». «Да нам и не пить вовсе. Нам только опохмелиться», – художник захохотал на весь зал и от восторга стукнул рукой по столу так, что даже ушибся и рассыпал соль.

– Ты, брат, осторожней, – заметил Сергей с усмешкой, – это плохая примета.

– Чихать я хотел на приметы, – отмахнулся Усольцев. – Давай лучше выпьем!

Он выпил, и долил, и выпил еще.

Сергей меж тем ел салат, который принес ему расторопный молодой официант, и едва притронулся к рюмке.

– Смотри, – зашептал Леонид, придвинувшись к фотографу, – какие красотки за соседним столом.

– Шлюхи, – равнодушно ответил Сергей, скользнув взглядом по лицам девиц, обхаживавших толстяка. – Работают по курортам, ловят клиентов. Бывает, что обчищают до нитки… А бывает, что и замуж выходят – кому как повезет.

– Да брось! Любая из них красивее нашей мадам наркомши… Помесь свиньи с совой, – припечатал Усольцев отсутствующую Нину Фердинандовну. – Ты чего не пьешь?

– Язва, – вздохнул фотограф. – Тебе больше достанется.

– А, ну это верно! – развеселился художник. – Смотри, а вот и наша звезда!

И действительно, в ресторан только что вошел Андрей Еремин в сопровождении невесты и ее матери.

Старший официант, только что клявшийся всем чем только можно, что мест нет, почтительно изогнулся, слетал туда, слетал сюда, махнул салфеткой, отдавая указание – и для дорогого гостя тотчас приволокли откуда-то дополнительный столик и установили в самой выгодной точке зала, потеснив присутствующих.

Если бы все это делалось не ради Еремина, а ради кого-то другого, посетители не замедлили бы высказать свое недовольство; но актер был так очарователен, так улыбался дамам и так непринужденно извинялся за беспокойство, что ему все сразу же простили.

– Какой красавчик, – промурлыкала крашеная девица за соседним столиком, с завистью поглядывая на разряженную в пух и прах Нюру. – И денег куры не клюют. Мечта, а?