Анатолий Леонов - Оживший покойник

– Ты словно не любишь его, отец Феона. А по мне так благолепственный пастырь! Внушительный такой дядька, борода холеная и говорит складно, даром что иноземец.

Отцу Феоне был неприятен этот разговор. Он одной рукой смешал стоящие на доске фигуры и, хмуро посмотрев на Прокопия, раздраженно произнес:

– Люблю, не люблю! Это просто нелепость. Что мне делить с ним, отец Прокопий? Я чернец, он архиепископ, мы ходим с ним по разным сторонам дороги. На том и покончим.

Старец миролюбиво с напускной наивностью пожал плечами и, глядя на то, как послушник Маврикий вытирал рушником его больные ноги, произнес с отеческой теплотой в голосе:

– Спаси Христос, брат Маврикий! Иди почивать, а то и заутренняя скоро. Не выспишься, поди?

Праздничные мероприятия в монастыре начались с рассветом. Торжественно и красиво звенели церковные колокола, призывавшие честной народ поспешить и преисполниться Божественной благодати. С клироса в уши прихожан лилось ангельское пение монастырского хора. А воздух уже с утра был наполнен плотным, сладковато-приторным ароматом воскуренного фимиама и сказочно дорогих в то время восковых свечей. Вся торжественная церемония проходила в каменном Покровском соборе, специально для этого построенном практически заново. Сначала о канонизации преподобного Авраамия объявил приехавший в монастырь ни свет ни заря архиепископ Суздальский и Тарусский Арсений. Потом в присутствии нескольких десятков священнослужителей высокого ранга и пары сотен мирян знатного происхождения, собравшихся ради этого события, состоялось торжественное прославление святого. Была вскрыта гробница, отмечены дни его памяти, обретения мощей и их разделения с монастырями, пожелавшими иметь частичку святого тела у себя в обители. Сие таинство касалось и отца Феоны со товарищи, именно ради этого и пришедших из своего монастыря в Покровскую обитель. Они с заутренней были на службе в соборе, наблюдая за происходящим изнутри. Простым зевакам, не попавшим в число избранных, допущенных внутрь храма, оставалось только толкаться за оцеплением патриарших стрельцов, ждать и обмениваться слухами.

Это обстоятельство, впрочем, никоим образом не мешало толпе паломников и простых зевак все время увеличиваться в размере. Наверное, весь Галич и Чухлома с окрестностями уже находились на Соборной площади монастыря, а в открытые ворота рекой текли новые желающие приложиться к мощам святого Авраамия. Они напирали на ранее прибывших, те, в свою очередь, давили на оцепление патриарших стрельцов, которые, имея приказ от начальства, решали вопросы просто и без затей. Не сильно церемонясь с простолюдинами, они запросто могли особо нахрапистым двинуть от души в лоб кистенем или нагайкой.

Упорство и терпение, с каким народ ожидал на площади, глядя на закрытые ворота Покровского храма, ближе к полудню было наконец вознаграждено. Суета церковных служек, на ступенях храма расстилавших ковровую дорожку, вдохновила народ на новые пересуды. Возбужденные зрители стали активно перешептываться между собой.

В первом ряду зевак, напиравших на суровых и молчаливых стрельцов, здоровый мужик в полосатых штанах и рваной косоворотке, подпоясанной плетеным гайтаном, зачем-то попытался прорваться за оцепление, за что сразу получил кулаком в ухо от сердитого и усталого стрелецкого десятника. Подобрав упавшую от полученной затрещины войлочную шапку и отряхнув ее ударом о голенище сапога, мужик обиженно засопел:

– Че сразу в ухо-то? Когда в храм пущать начнете, мочи больше нет?

На что стрелецкий десятник только погрозил ему нагайкой и пошел дальше проверять оцепление. Обиженный десятником мужик, проводив стрельца неприязненным взглядом, встал на цыпочки и с высоты своего саженного роста принялся комментировать окружающим то, что происходило за оцеплением, но тут его одернул за рубаху сосед справа.

– Во, – сказал он ему, – свершилось уже! Сейчас ворота откроют!

– А чего? Чего будет-то? – встрепенулся здоровяк, крутя головой во все стороны.

– Да ничего. Закончили. Выходить будут с мощами, – терпеливо объяснял ему сосед справа, вытягивая шею в надежде первым увидеть этот торжественный момент.

Но здоровяк, не отличаясь особой сообразительностью, отличался исключительной занудливостью и настырностью. Он сразу решил выведать все, что его интересовало, не дожидаясь открытия храма.

– А к раке пущать будут? – спросил он у собеседника, преданно смотря ему в глаза. – Я ж с самого Кологрива пришел. Хочу мощам святого Авраамия поклониться, грыжа у меня, мил человек, образовалась! Как он насчет грыжи?

– Кто? – удивленно спросил собеседник.

– Да Авраамий, – пояснил здоровяк, – преподобный. Исцеляет грыжу или нет?

Озадаченный собеседник замер на месте, уставившись на здоровяка непонимающим взглядом. В это время стоящий рядом с ними священник в скуфейке и длинной фиолетовой однорядке, отороченной по вороту зеленым бархатом, окинув осуждающим взглядом обоих мужиков, раздраженно воскликнул:

– Угомонитесь уже, празднословцы. Будут пущать. Закончат все церемонии и пустят. Вон народ стоит тихо и ждет.

Словно в подтверждение его слов торжественно зазвонили колокола на звоннице. Тяжелые кованые ворота храма раскрылись, и в сопровождении празднично одетых клириков, овеваемый хоругвями и окуриваемый тончайшим фимиамом, к народу вышел архиепископ Суздальский и Тарусский Арсений. Его архиерейские одежды поражали красотой и богатством отделки. Немногим им уступали одеяния остальных иереев, шедших следом за архиепископом. А где-то далеко от сонма священников и монахов высокого посвящения скромно шли, согласно чину, всегда невозмутимый отец Феона, умиротворенный, прижимающий к груди ковчежец с мощами святого Авраамия старец Прокопий и по-юношески искренний, заливающийся слезами радости и умиления, послушник Маврикий.

Вся процессия, выйдя из храма, собралась на верхней площадке и ступенях Покровского собора. Те, кому не хватило места рядом с владыкой Арсением, рассредоточились по Соборной площади, встав лицом к народу в торжественном и величавом молчании. Архиепископ подошел к краю площадки, окинул хищным, орлиным взором молчаливую, благоговейно внимающую ему площадь. По его южному смуглому лицу пробежала едва заметная тень тщеславного удовлетворения.

Неожиданно небо потемнело, и в полной тишине, закладывая уши, по Соборной площади пронесся резкий и мощный порыв ветра, срывая с мужиков шапки, а с баб кички и повойники. В толпе раздались крики удивления и ужаса. Взоры всех собравшихся на площади оказались прикованы к куполу Покровского собора. Там, над большим крестом, нестерпимо сверкая, высоко взметнулся огненный столб, языками пламени, будто щупальцами, цепляясь за само небо, словно пытаясь разорвать и поглотить пространство вокруг себя. Столб огня, потрескивая и осыпаясь искрами, словно живой, тянулся в поднебесье, чем-то неуловимо мрачным пугая зрителей, вызывая на их лицах выражение изумления, доходящего до жути. Кто-то из самых решительных и скорых даже пустился наутек, остальные, открыв рты, завороженно смотрели, задрав головы ввысь. Через непродолжительное время огонь сам стал затухать и превратился в бледное облако, которое, свернувшись спиралью, проникло в слуховое оконце над распахнутыми настежь воротами собора и исчезло без следа.