Анатолий Леонов - Оживший покойник

– Петр же, познав Его, яко Господь есть! – произнес стольник сухим, дребезжащим голосом, оставаясь при этом недвижимым.

Несчастный инок, закатив глаза, качнулся, оступился и как подкошенный с глухим стуком упал на каменный пол часовни. Глеб, словно движимый посторонней силой, развернулся на месте и, натыкаясь на встречные предметы, направился к выходу, хриплым голосом голося что есть мочи:

– Аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе, Боже!

Проснувшийся инок Агапий не стал дожидаться, когда оживший мертвец поравняется с ним. Вскочив с лавки с выпученными от страха глазами, он побежал на монастырский двор, дико вопя по дороге благим матом, не в состоянии произнести что-то членораздельное.

В произошедшей вслед за этим событием суматохе в монастыре не осталось ни одного спящего насельника. Двор быстро наполнился светом факелов, шумом и бегущими со всех сторон людьми, вопрошавшими друг друга о причинах столь удивительной суеты в ночную пору. Как бы там ни было, а слухом земля полнится, и в результате спешили все именно в часовню. Как и днем, народу там набилось столько, что встать негде было, но настроение и мысли у людей теперь сильно отличались от тех, что были еще недавно. Все были взволнованны, напуганы и растерянны. Никто не знал, как реагировать на произошедшее и что вообще произошло. Божий ли это промысел или дьявольское наваждение?

В самой часовне народ с ужасом и любопытством наблюдал, как Глеб Морозов, держась руками за аналой и по-прежнему не открывая глаз, пел срывающимся голосом Богородичные стихи:

Все попытки иных смельчаков из челяди и монастырской братии заговорить с ним заканчивались неудачей. Глеб ничего не слышал и никого не узнавал. Это было странно, необычно и пугающе непонятно для окружающих. В гудящей, как пчелиный рой, толпе монахов и мирян стоял отец Феона, пришедший в часовню в сопровождении безмолвного, опасливо прижимавшегося к нему Маврикия. Он внимательно вглядывался в поющего псалмы вельможу, смерть которого сам свидетельствовал всего несколько часов назад, и хмурил брови. За свою долгую жизнь, полную опасностей и приключений, он повидал многое, что иным с лихвой хватило бы и на сотню, но с ожившим покойником сталкивался впервые.

Феона, читавший в чужих головах так же хорошо, как в своей собственной, чувствовал, что «воскресение» Глеба совсем еще не счастливая развязка истории. Что будет продолжение, и это продолжение ему не нравилось, ибо несло скрытую угрозу, разгадать которую монах был пока не в силах. Потому и разглядывал Глеба вершок к вершку в надежде заметить нечто, что упустил, возможно, утром в его покоях. Он подметил и восковую желтизну, и изменившийся голос, и странную слепоту, и глухоту стольника, но все это нисколько не объясняло того, что произошло и, возможно, еще произойдет в будущем.

Осматривая часовню, Феона обратил внимание на тихо стоявшую в дверном проеме Меланью. На удивление, служанка была совершенно спокойна и бесстрастна, словно это не ее хозяин только что восстал из гроба и блаженно голосил Богородичные стихи, пугая окружающих. Но еще более странно было отсутствие ее хозяйки рядом с чудесным образом ожившим супругом. И это тогда, когда в памяти свежо неподдельное горе, каким она сопровождала его кончину. Почувствовав, что за ней следят, Меланья исподлобья оглядела толпу собравшихся, обернулась и поспешно ушла прочь, словно происходящее ее более нисколько не интересовало. Странное поведение Меланьи и отсутствие в часовне Авдотьи Морозовой только подтвердили подозрения отца Феоны.

Не успела Меланья выйти, как в часовне появился встревоженный, хотя и пытающийся скрыть свое волнение архимандрит. Его сопровождали заспанные и растерянные отец-келарь и протодьякон, а за ними семенил взъерошенный, как дикобраз, отец-аптекарь. Люди, собравшиеся в часовне, расступились, давая им проход. Все затаили дыхание, желая услышать, что скажет архимандрит. Паисий молча постоял перед поющим Глебом. Ни один мускул при этом не дрогнул на его лице. После чего он повернулся к ожидавшему народу и произнес с нажимом:

– Дети мои, Господь Бог явил нам еще одно из чудес своих и восстал из мертвых и попрал прах от ног своих раб Божий Глеб! Возрадуемся же, братия, дарованному нам всем чуду!

После его слов, произнесенных веско и убедительно, по рядам монахов пронеслись нестройные возгласы, и кто-то первый воскликнул, а толпа подхватила притягательное слово «Чудо»!

– Чудо! – крестясь на иконы, кричали монахи.

– Чудо! – вторили им пришедшие в часовню миряне.

– Чудо! – глотая слезы умиления, шептал простодушный послушник Маврикий, тряся отца Феону за край его мантии.

– Это чудо! – повторил архимандрит Паисий и, повернувшись к иконе Распятия Христова, принялся молиться, истово крестясь и кланяясь в пояс. Присутствующие последовали его примеру. Кто-то из монахов запел Канон, все подхватили, и стены маленькой часовни задрожали, наполнившись густыми, величественными звуками древней песни во славу Господа:

Монахи пели хором, красиво и слаженно. Вместе с монахами, по-прежнему не открывая глаз, пел «воскресший». Впрочем, невзирая на озвученное архимандритом чудо, монахи опасливо отстранялись от поющего с ними стольника, вокруг которого в результате образовалось пустое пространство, которое суеверно никто не желал переступать.

После всех треволнений, связанных с ночным происшествием, наступившее утро в монастыре ничем не отличалось от обычного. Все шло по раз и навсегда написанному уставу и устоявшемуся веками распорядку. После заутренней службы иноки и трудники разошлись по работам. Все были при деле, у каждого свое послушание. Монастырь – тихое, умиротворенное место, суета и потрясения ему чужды, а потому о воскресшем Глебе Морозове никто старался не думать и уж тем более не говорить вслух. Тем не менее загадочное событие прошедшей ночи прочно засело в головах монастырских насельников. Напряжение и растерянность пропитали сам воздух обители, сквозили в каждом взгляде, намекались в каждом слове. Казались везде и во всем. В таком состоянии монастырь стал походить на крепость в ожидании штурма неведомого противника.